Георгий Скорина

– Дедушка?.. На-ка вот, Янка, держи конец пояса. Намотай на руку и не отставай. Нужно далее идти.

Ощупывая каждый выступ, Георгий полез в дверь. Янка больше не плакал. Он покорно полз за своим покровителем по каменным ступенькам, уходившим вниз. Георгий выпрямился. Янка сейчас же вцепился в него дрожащими руками.

Затхлый запах сырой земли и плесени ударил им в нос. Под ногами мягко крошилось истлевшее дерево.

Георгий осторожно двинулся вдоль коридора, вытянув вперед руку. Коридор круто заворачивал вправо и дальше разветвлялся на два одинаковых хода. Какой из них выбрать?

У полоцкого воеводы Станислава Глебовича был гость. Старый его приятель, воевода трокский Ян Забржзинский, приехал к Глебовичу отвести душу на псовой охоте. Когда-то Забржзинский сам был полоцким воеводой, и его тянуло в эти места.

– Сердце мое привело меня сюда, пан Станислав, – говорил маленький, подвижной и вечно подозрительно глядевший на людей Ян Забржзинский, обнимаясь с тучным, громко хохочущим, краснолицым Глебовичем. – Как в родной дом, до твоей милости рвался…

– Нет большей радости для меня, драгоценный пан Ян, – отвечал Глебович, вытирая белесые, навыкате глаза. – Нет большей радости…

Но Забржзинский приехал не просто в гости. Была у него и другая цель.

Ему было поручено разузнать, верно ли писали полоцкие купцы и ремесленники великому князю о бесчинствах Глебовича и не угрожает ли это новым возмущением. Но пан Ян и не думал тратить драгоценное время на расследование. Он составил себе мнение о полочанах еще в бытность здешним воеводой и больше заботился о том, как выручить своего друга, а заодно и славно погулять.

Забржзинский знал веселый нрав пана Станислава, знал пристрастие его к вину и помнил, что по этой причине приключился со Станиславом Глебовичем великий конфуз. Приехав в Москву с посольством от князя Литовского Александра, пан Станислав так упился сладкой романеей, что выболтал хитрому московскому боярину Ноздреватому секретные свои поручения. Был за то пан Станислав изрядно руган своим государем и отстранен от двора. Скучал и злобился опальный воевода. Мало кто навещал его. Но Ян Забржзинский не забывал, что, как-никак, Глебович принадлежал к числу важных магнатов. Он да Николай Радзивилл, воевода виленский, да князь Острожский, да Михайло Глинский, да еще Станислав Кишка, наместник смоленский, – вот она, истая знать государства Литовского.

Это Забржзинский посоветовал пану Станиславу отомстить полочанам за челобитную и, сославшись на туман, запереть городские ворота на весь первый день ярмарки.

Пан Станислав был рад гостю и принял его по-королевски.

Воевода был богат. Подневольная челядь и пригонные люди отбывали барщину на воеводских полях. Купцы и горожане несли в замок подать мехами бобровыми и куньими, деньгами и продуктами.

В честь именитого гостя воевода велел согнать в замок с ярмарки скоморохов. В обширном зале Верхнего замка под музыку сурм, сопелей и волынок плясали шуты с личинами и харями на головах.

Гость и хозяева хохотали, подзадоривая «позорников». [12]

Пьяны были все. Воевода обмахивал веером обрюзгшее, раскрасневшееся от вина и смеха лицо, когда, согнувшись в низком поклоне, к нему подошел служитель.

– На площади схватили Андрона, что на лире играет… – доложил он. – Привели на суд твоей милости. Байки про волю рассказывал.

– Воля? – переспросил воевода. – Дать ему волю на два локтя, не боле. В колоду его! – и, довольный своей шуткой, повернулся к гостю.

Но Ян Забржзинский не согласился с хозяином.

– Погоди! – остановил он служителя. – Не гоже певца в колоде держать. Пусть тот лирник сюда придет и покажет, панове, не краше ли он скоморохов поет.

– Ой, добре! – весело закричал Глебович. – Нет на свете такого другого выдумщика, как ты, пан Ян… Одеть на бродягу личину!

Два стражника вели Андрона по хоромам богатого замка. Они крепко держали его за руки, но певец не сопротивлялся. Он шел легко и свободно, словно не пленник он был, а богатый хозяин, поддерживаемый под руки почтительными наследниками. Легкие седые волосы ореолом сияли над его головой, и прекрасная задумчивая улыбка блуждала по лицу. Он проходил по просторным хоромам, уставленным высокой резной мебелью, сработанной руками искусных мастеров. Шел по коврам, привезенным из Бухары и Хоросана. Мимо стен, на которых висели турецкие ятаганы, флорентийские рапиры, немецкие мушкеты. Мимо выставленной в шкафах золотой и серебряной посуды. Мимо сундуков, ломящихся от дорогого голландского бархата и сибирской рухляди… [13]

Если бы видел старый певец, какое богатство окружало его, он подумал бы, что попал в сказочное царство. Но певец был слеп.

Он слышал, как приближались к нему пьяный шум и звук настраиваемых инструментов, и понял, что его ввели в залу, где шло пиршество. Кто-то быстро и неловко стал надевать ему на голову мешок.

Андрон сорвал с себя мешок и отбросил его в сторону. В зале стало тихо. Андрон выпрямился.

– Пошто привели меня? – сурово спросил певец.

Скоморохи попятились. Пан Станислав поднялся с места. Андрон стоял, высоко подняв голову, со строгим и спокойным лицом. Его фигура вселяла невольное уважение и даже страх. Недаром в народе почитали слепых певцов, как неких священнослужителей, а часто и боялись, как колдунов.

Никто не ответил. Скоморохи прижались к стенке, испуганно поглядывая то на смутившегося хозяина, то на величественного старца.

Тогда Ян Забржзинский встал со своего места. Он поднял отброшенный Андроном наряд с конской «личиной» и хвостом, повертел его в руках и, посмотрев на старика, спросил:

– Может, для пана воеводы споешь, старый, песню свою?

– Нету у меня, ваша мосць, песен для забавы. Мои песни про горе…

– И про волю? – добавил пан Ян.

– И про волю, – ответил старик, возвышаясь на целую голову над паном Яном.

– О! – вскрикнул пан Ян и, вдруг подпрыгнув, хлестнул личиной по лицу Андрона.

Воевода, устыдившись, как бы гость не посчитал его трусом, сам взялся за дело.

– Ты что? Мутишь хлопов?.. Сказывай, что поешь?..

– Старые песни, ясновельможный пан, – спокойно ответил Андрон. – Еще отец мой их певал, а он, кажись, от деда выучился. Что люди те песни слушать любят, в том моей вины нет.

– Вот ты какая птица! – сказал воевода. – А знаешь ли ты, что я с тобой могу сделать?..

– А что можешь ты сделать? – улыбнулся певец. – В темницу посадишь, так мне и на воле света не видно. Казнить велишь, – я всякий день от бога смерти жду. Я помру, другой мои песни запоет…

– О, лайдак! – взвизгнул пан Станислав и, схватив со стола тяжелый серебряный кубок, метнул его в старика.

Андрон покачнулся и осел на ковер. Воевода, захрипев, рванул на себе ворот.

– Псам!.. Поганым псам киньте! – кричал, задыхаясь, пан Станислав.

Испуганные слуги жались к стенам. Они хорошо знали припадки бешеной ярости воеводы и боялись оставаться с ним в такие минуты.

Глебович рвал на себе одежды, хрипел и брызгал слюной. Забржзинский схватил его за плечи и пытался удержать бьющееся в судорогах тело.

– То напрасно, друже. Напрасно!

Но воевода уже ничего не слыхал. Вид его был страшен. Рот кривился в гримасе, глаза закатились, руки рвали и крушили все, что ни попадалось. Забржзинский отскочил в сторону. Скоморохи в ужасе разбежались. Слуги поспешно вытащили Андрона из зала…

Во дворе замка старый рыбак Ефим и его сын, привезшие воеводе чудо-сома, видели, как сбросили со ступеней тело певца.

Старый рыбак перекрестился и, сказав сыну: «Выезжай со двора, а я зараз», подошел к толпившимся возле Андрона дворовым людям.