Старший брат царя. Книга 1

Ехали широкой дорогой: по обе стороны шалаши, около каждого десяток воинов замер в низком поклоне. Вот государь что-то заметил, поднял руку, Спиридон уже около исто — князь Микулинский уступил ему место. Выслушав приказ, осадил коня, развернулся и помчался в конец строя двора. Обратно вернулся с подьячим, тот на рысях перо и бумагу из сумки достал, откупорил пузырек с чернилами, висящий на груди...

...После осмотра полка государь посетил Верхний брод через Оку, проверил охрану и вернулся в монастырь, где отобедал и отдохнул. Отдыхал и Юрша. Туг он узнал, что из Москвы приехал Алексей Адашев, что теперь государь никуда не поедет, а будет принимать воевод и заниматься приказными делами...

Около царских покоев Юрша увидел Афанасия, но тот сделал вид, что не заметил его, отвернулся.

С утра 22 июня все складывалось так, что наступающий день будет похож на прошедший. После завтрака Адашев сопроводил государя на Коломенский причал, где на Москве-реке грузили баржи хлебом, оружием, другими припасами. Окольничий обстоятельно рассказывал государю, расторопные дьяки — двору; Юрша мог слушать, кого хотел...

Заминка произошла тогда, когда государь уже собирался отъезжать в монастырь. Из Голутвина прискакала группа всадников, от нее отделился Захар Плещеев, второй воевода полка левой руки. Он, склонясь к луке седла, сказал:

— Помилуй, государь! Я привез тульского гонца. Выслушать изволишь?

Иван согласно кивнул. Два всадника спешились, сняли с седла человека и поставили его перед Иваном. Человек еле держался на ногах. Один из стоящих рядов воинов шепнул ему: «Говори, государь слушает тебя». Гонец заговорил сперва тихо, потом в полный голос:

— Великий государь! Две-три тьмы крымцев проклятого Богом хана Гирея подошли к стенам Тулы. Вчерась пожгли деревянный город и стали под детинцем. Государь, спаси город и люди его! — Гонец качнулся и повалился на землю. За него продолжал Плещеев:

— Государь, вестник ослабел, ранен он. Мы его водой отливали. Говорил он еще, что татары хотят сей день покончить с Тулой. Темкин-воевода велел сказать, что он и люди его будут стоять твердо.

Иван растерянно обратился к Адашеву:

— Может, уж нет Тулы?!

Адашев тихо ответил:

— Нужно гнать гонца к Щенятеву, пусть спешат к Туле.

— Верно, верно! Нужно самого надежного. — Царь слегка повернулся в седле и поманил Юршу: — Знаю, ты скор шибко. Выручай Тулу. Скачи за Каширу на Тульский шлях, там стоят рати князей Щенятева, Курбского, Пронского, Хилкова. Скажешь мое слово: пусть спасут Тулу-град! И еще: завтра большим полком выходим в Каширу. А ты, воевода, — обратился он к Плещееву, — дашь сотнику Монастырскому людей и коней. Иди, верный слуга мой...

— Государь, — поклонился Юрша. — Будет все как сказал! Дозволь только взять мой десяток. Коней поменять нужно, наши измотались.

— Делай как знаешь. Вернешься, сотню дам. С Богом!.. А мы, други, возвращаемся в монастырь и помолимся о спасении Тулы.

Минуты не прошло — от причала уже скакал Плещеев, его люди и Юрша со своим десятком.

Часть вторая. ТУЛЬСКОЕ ДЕЛО

Верстах в пятнадцати от Тулы среди дубравы на зеленой поляне возвышался белый шатер крымского хана Девлет-Гирея, над шатром на высоком шпиле сверкал на солнце золотой полумесяц. Главный вход в шатер прикрывала расшитая кошма, над входом натянут полотняный навес, в его тени два нукера стояли с обнаженными ятаганами — знак того, что повелитель здесь.

К другой стороне шатра прижалась юрта, тоже белая. У ее входа хлопотали старухи татарки, на очаге в казане шипело жаркое, распространяя вокруг запах свежей баранины.

В дубраве под деревьями виднелись походные шатры и юрты приближенных хана. По краю поляны разъезжали верховые нукеры в полном вооружении — у каждого поверх красного, засаленного халата ременный пояс, нож и сабля на нем, а к седлу приторочен саадак с луком и стрелами. Ничто не должно потревожить отдых повелителя; царящую тишину осмеливаются нарушать призывным ржанием только игривые молодые кобылицы, с десяток которых паслось на поляне вблизи шатра: хан любил свежий кумыс и в длительных походах не отказывал себе в этом удовольствии. Еще года не прошло, как благословением Аллаха и Османской империи стал он крымским ханом, но уже успел освоиться с выгодами нового своего положения.

Изнутри шатер украшали толстые многоцветные ковры. Они покрывали пол, висели на стенах и разделяли шатер тяжелым занавесом на две половины. В первой, мужской половине, где хан принимал приближенных и военачальников, сейчас единственный огонек сальной плошки боролся с душной темнотой, а на ковре перед пологом парадного входа смутно рисовалось огромное черное тело спящего негра, на нем четко выделялась лишь белая набедренная повязка. Зато во второй половине горело множество светильников. Здесь у стен стояли сундуки, на них горки аккуратно сложенных одеял, всюду разноцветные шелковые и бархатные подушки. Это была женская половина и спальня хана.

Сам хан Девлет-Гирей сидел среди подушек, он только что поел плов и теперь, полузакрыв глаза, маленькими глотками пил шипящий кумыс. Позади него стояла черная рабыня и огромным опахалом навевала прохладу. А перед ним на подушках сидела его любимая наложница Хабиба, она тихо тянула заунывный мотив, аккомпанируя на комузе. В углу шатра стоял распорядитель ханского двора, евнух Насым-баши. Он внимательно следил за ханом, готовый выполнить любое его желание.

Хабиба тоже смотрела на хана, ей нравилось в нем все: и клинышек крашенной хной бороды, и усы, спадающие к уголкам рта, а особенно глаза, жесткие, холодные к другим, и теплые, оттаивавшие, когда они обращались к ней. Но вот пиала наклонилась, открылось ее донышко. Хабиба, продолжая напевать, отложила комуз, взяла из рук хана пиалу и пошла к евнуху. Движения ее плавные, будто танцует. Прозрачная розовая рубашка льнет к ее гибкому телу, подчеркивая покатые плечи и маленькие груди. Только ноги ее скрыты под широкими, цветастыми шароварами. Евнух из бурдюка наполнил пиалу кумысом, Хабиба вернулась и поставила пиалу перед ханом. Он взял девушку за руку и привлек к себе. Она котенком легла в ногах, положив голову к нему на колени, черные косички змеями рассыпались вокруг; подняла блестящие глаза - черные звезды с лучами черных ресниц, над ними узкие ниточки выщипанных бровей, соединенные сурьмой на переносице. Сердечко розовых губ шепчет:

— Повелитель, ты останешься с твоей Хабибой? Ты не уйдешь к противным войскам?

— Сегодня буду с тобой. — Хан перебирал ее косички.

Она поймала и поцеловала его руку, потом прижала к своей груди и зашептала как песню:

— О великий и славный! Ты будешь со мною, со мною! И не прикажешь опять собираться и ехать куда-то далеко-далеко!

— Нет, кыз-джан. Пять дней будем стоять здесь. Завтра мы победим неверных русских, отдохнем и погоним табуны коней и рабов домой. И ты опять будешь порхать среди роз в нашем саду.

— О повелитель, свет очей моих, вечный источник радости и жизни! Твоя Хабиба хочет, чтобы поход продолжался вечно!

— Глупая! Почему? В походе очень тяжело.

— Тяжело, повелитель. Но ты, уставший, приходишь ко мне, только ко мне! А там, в Бахчисарае, у тебя много красивых хатынлар [1]. Там злая старая хагын! Ты забудешь про Хабибу! — Она еще теснее прижалась к хану, обвилась вокруг него, обняла за шею и, страстно задыхаясь, зашептала: — Солнце мое... Сладчайший напиток... Всемогущий, прогони всех... Я... я...

Хаи с улыбкой очень мягко высвободил шею из ее рук: Мы... придем к тебе. А сейчас нас ждут дела... Насым, зови.

Он отпустил ее руки, они безжизненно упали на подушку. Хаи встал, рабыня, оставив опахало, помогла ему переодеть халаты. А Хабиба, покинутая Хабиба лежала без движения.

Насым-баши, получив приказание, поднял ковровый занавес и оказался в темной половине шатра, пинком разбудил раба, сказав ему: