Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Дымной горечи не претерпев, тепла не видать.

Внезапно в костре что-то громко и резко треснуло, вверх метнулся небольшой столп огня, снопом посыпались искры.

– Ишь, полыхнуло, – сказал Оницифор, отклоняя от костра лицо. – Как меня тот татарин, что из мыльни выскочил, копьем не заколол – ума не приложу.

– Да он тебя и колоть-то не хотел. Татарин выскочил на крик и наставил копье без умысла. Татары, татары… – передразнил Василько племянника. – Они упрямы, а мы еще упрямее. Кого захотели показнить, нечестивцы! Мы от Батыги убереглись, а от плюгавого ордынского посла сам Бог велел! Как мы их: они даже охнуть не успели, а нас уже и след простыл.

– Избу жалко; добрая была изба и клеть… – Оницифор извлек из сумы хлеб и покручинился. – Намок хлебушек, – разломив хлеб пополам, он передал половину дяде, а другую надкусил. – Все же прискорбно, что татары тебя с такой поляны согнали. Уж больно хорошо мне на ней было.

– Ничего, – ответил также жевавший Василько, – я себе еще краше срублю с твоей помощью. А что татары пустошь пожгут, мне наперед было ведомо. На то они и татары, чтобы жечь да палить. Да все едино меня бы свели с обжитого места или люди княжеские, или слуги митрополичьи. Но, сдается мне, не зарастет наша поляна. Будущей весной придет на нее крестьянин и рожью засеет. На пали пригожая рожь уродится.

– Где же ты ныне сядешь? – допытывался Оницифор.

– В своем бывшем селе… Сказывают, что теперь там только овцы пасутся. Мне это не по нраву.

– Вот ты мне все речешь: жалей людей, жалей людей… Только я никак не разумею, как это попригоже содеять. Ведь ты человеку добро делаешь, и он за добро благодарен, но затем тот человече может так избаловаться, что только и будет подношений ждать и осерчает, не дождавшись их либо если они ему малыми покажутся. Разленится тот человече вконец, и вместо добра ты ему только зло причинишь.

– Так все нужно с умом делать. А то заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет. Ты помоги страждущему, но так помоги, чтобы из него трутня не получилось, чтобы не смотрел он тебе в глаза с одним желанием: «Дай!», чтобы не опустился до того, что и корки хлеба поднять не захочет. Ты помогай бескорыстно только немощному, а от здорового да работного требуй подмоги, да не себе в корысть, а людям на потребу. Ты хлебца ему дай и скажи: «Возьми хлеба, добрый человек, угощайся. Если еще пожелаешь, то приходи тогда-то и туда-то. Мы будем всем миром делать то-то и то-то, и в тебе нуждишка будет. А после трудов учиним обед силен». Вот как пригоже делать. Человеку ведь участие надобно, ему только руку протянуть, истинный путь показать.

– Нелегкое это дело.

– Кто же тебе сказал, что это легко. Но на то и живет человек, чтобы добро и зло различать. На то тебе и голова дадена.

– А ты сам-то, – оживился Оницифор, – Евангелие мне отдал без всякой корысти, без ряда.

Василько хитро ухмыльнулся:

– Кто тебе сказал, что без ряда? Вот приду в село, обживусь немного и позову тебя с людьми тын тынить да кельи срубить, часовенку… Но не столько для себя я буду кельи ставить, сколько для братии моей, для старых и немощных христиан, коим под конец живота своего новая обитель очень даже пригодится. Так-то мое добро обернется на пользу людям, да не один раз. За все на этом свете надо платить меру немалую. Даром ведь у нас только вода, да и то ее найти нужно, подойти к ней, наклониться… Остальное же у нас тяжкими трудами добывается. Ты бы подбросил дровишек в костер: закоченел я… Вот так, еще… Задымил, окаянный! Да сел бы, а то стоишь как журавль, даже неловко мне стало!

Оницифор присел подле дяди. Он поморщился и отвернул лицо в сторону от чадившего дыма.

– Посердился на тебя наш приходской священник, – поведал Оницифор. – Лечил ты сыромятника Николу и велел ты Николе не поститься из-за недуга. Никола на исповеди твои слова священнику выложил. Тот на тебя распалился. Дескать, что это старец Вассиан высокоумничает, дескать, зачем он христиан смущает негожими словесами, дескать, пора его осадить.

– То священник ваш глаголет не по уму. Господь-то милостив. Ему не столько ущемление плоти нужно, ему очищение души от скверны любо. Пост, чтение молитв и всякое усердное богослужение не спасает души без борьбы с дурными помыслами, деяниями непотребными. Потому не стоит изнурять себя, особенно хворому, а пригоже вкушать все, но с воздержанием. Я свою правду не навязываю. У каждого христианина собственная дорога к Христу, ибо разнятся меж собой человеки. Кому любо – пусть постится.

– Говорят про тебя на Москве именитые мужи нелестное, – начал издалека Оницифор.

– Что так? – насторожился Василько.

– Будто при взятии Москвы татары тебя пощадили за некую измену.

– Тебе-то что с того? – вспылил Василько и, спохватившись, мрачно произнес: – Мало ли что злые завистники болтают.

Он помолчал, изредка поглядывая на смутившегося Оницифора, затем неохотно, словно пересиливая себя, заговорил, отстраненно глядя поверх костра на мрачные лесные глубины:

– После взятия Москвы я, израненный, оказался в руках переветника Петрилы. Петрилу я еще во Владимире знавал, а перед татарщиной он сам-друг ко мне в село пожаловал, гостевал да все уговаривал татарам передаться. Мне бы Петрилу повязать да в Москву отвезти, а я его отпустил по-доброму. За то наказал меня Господь: уж тот Петрила поиздевался надо мной, покуражился. Но его татары посекли за некую вину. И не стало надо мной повелителя, и побежал я. Вот и весь мой сказ! Не подосадуй, что осерчал. Больно мне вспоминать те дни… Давай подремим немного. Истомился я с этими татарами. И не смотри ты так на меня. Правду я тебе сказал, не всю правду, но все же…

Глава 102

Вспоминая позднее подробности сна, который ему приснился в лесу, Василько не мог отрешиться от мысли, что вовсе не спал – какая-то неведомая сила заставила его душу оставить тело и перенестись.

Василько закрыл глаза и только утвердился в желании немного подремать, как тут же забылся и оказался в каком-то странном мире. Здесь не было солнца. Здесь было так пасмурно, как бывает душным летом, когда небо затянут грозовые тучи и природа затаится в ожидании грома, молний, ливня. И так же, как и перед грозой, обволакивающая тишина.

Василько оказался среди людей. Он не мог потом припомнить их одеяний (может быть, они были или совсем наги, или одеты в длинные сорочки), но он мог с уверенностью сказать, что его совсем это не занимало. Люди безмолвно ходили или стояли. Он не различал их лиц, но будто чувствовал их душевное состояние. Ему показалось, что все они находились в ожидании чего-то важного, способного решить их будущее.

И здесь Василько приметил донельзя знакомое лицо, обладатель которого отличался от остальных тем, что его не томило ожидание.

– Федор! – радостно воскликнул Василько и поспешил к чернецу.

Федор не сдвинулся с места. Он посмотрел на Василька так, как строгая мать смотрит на своего напроказившего и неразумного сына.

– Федор, разве тебя не убили в Москве? – спросил Василько.

– Как видишь, – отрешенно ответил чернец.

– Где же ты ноне пребываешь? Отчего весточки не подашь?

– Оттуда, где я сейчас пребываю, вести не подашь, – немного раздраженно ответил чернец.

– Неужто ты там? – Василько поднял вверх руку. Чернец неохотно кивнул головой.

– Ну как там? – не унимался Василько, волнуясь.

– Да так, – неопределенно ответил Федор, и Василько не разумел, доволен он либо удручен.

– Ты же должен в раю пребывать? – продолжал допытываться он. Федор вместо ответа укоряюще посмотрел на него.

– Или грехи твои велики? – встревожился Василько, переживая не столько за чернеца, сколько за свое будущее.

– Оказался я там, куда всем добрым людям путь не заказан, – пояснил чернец. Васильку показалось, что он уловил в словах Федора скрываемое довольство.

«Значит, и мне в рай путь не заказан», – облегченно подумал он и спросил, что верно ли хорошо в раю.