Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Его самодовольный вид показывал, как ему сейчас удобно и пригоже. Янка не нашлась, что сказать на такую дерзкую выходку. Они молчали некоторое время, посматривая друг на друга. Василько – насмешливо, Янка – изумленно и настороженно.

Она вспомнила наказ мужа и спросила, что же ее ожидает в будущем. Василько ответил, что ее болезнь неизлечима, но она может жить долго, если не будет сильно горевать и если, а на это особенно напирал Василько, жизнь не станет тяготить ее.

Янка задумалась, привычно покусывая нижнюю губу. Резко обозначившаяся угловатость и сухость лица еще больше старили ее. Васильку показалось, что под очами Янки легли темные тени, и он ясно представил, как она будет выглядеть на смертном одре.

Янка смущенно хмыкнула, принялась поглаживать ладонью конник и попросила пояснить, как он понимает состояние человека, которому жить в тягость.

– Это когда никто и ничто не любо и собственное тело раздражает, становится ненавистным, – поспешно и увлеченно пояснил Василько.

Янка спросил о травах, настои которых ей помогли.

– Я о том твоему сыну поведаю, – заверил Василько.

– Скажи, Василько, а как убили Пургаса? – вдруг задумчиво спросила Янка.

– Стрелой ударили, когда заперлись от татар в хоромах Тарокана. Он к окошку подошел, и его стрела поразила.

Василько заметил, что при упоминании о Тарокане тень недовольства пробежала по лицу Янки. Она отняла ладонь от конника и смущенно потупила глаза.

– А Карпа? – спросила Янка, немного помолчав.

– Карп остался в хоромах. Его татары пожгли вместе с крестьянами.

– Татары при мне надругались над Аглаей, а затем вспороли ей живот, – с тихой грустью поведала Янка.

Василько представил костлявую и высокую фигуру Аглаи, ее нелепое лицо с покляпым носом и подивился: никогда он не видел в ней женку и всегда был недоволен ею. В сознании смутно промелькнули лица Аглаи и Павши. Жалость и раскаяние на мгновение так сдавили сердце, будто они были его ближними сродственниками и много добра ему сделали, а он за то добро отплатил забвением.

Василько подумал, что татары, верно, также надругались над Янкой. И только сейчас он признался себе, что искал Янку в последний осадный день не столько ради спасения ее, а потому, что не мог представить милую женку в руках завоевателей. Зло усмехнулся от этого признания – ведь все пережил: собственное падение, исчезновение Янки…

Он настойчиво посмотрел на нее и заметил в поблекших, будто припорошенных пылью темных очах женки просьбу не напоминать ей о страшных днях московской порухи. И она поняла его молчаливый взгляд и не спросила, как ему удалось спастись.

– Скажи, отчего такое разорение сотворили над нами? Неужто мы так сильно согрешили перед Господом? За что же он многих истребил, а немногих покалечил и рассеял? Неужто никто не вспомнит о нас? Неужто забудут, что когда-то цвела земля Суздальская? – Янка удивилась своим словам. Ведь заговорила о том, о чем всегда желала начисто забыть и будто забыла.

– Нечто мне ведомы помыслы Божьи? Но своим худым умишком разумею, что Господь, – Василько на миг поднял очи и перекрестился, – все видит, долго терпит, но страшна его кара!.. Ведь как жили, чем жили? Сатанинским мерзостям преклонялись, а о добре – о нем забыли. Каждый жил только ради своего живота, думая лишь о кунах, селах, прибытке, меньших угнетая, кровь невинных проливая, сея печали жирные. Один возглаголет: «Это мое!», другой: «Нет, это мое!», и пошло, поехало все вкривь и вкось, в жадности, злобе, лютости. На Липице десять тысяч христиан побили из-за чего? Да ради удалой потехи, ради власти призрачной, тленного именьица, славы искрометной… Жили так, словно нужно немедля обрасти именьицем, ибо завтра великий потоп грянет. О родной сторонушке не думали, над мизинными насмехались, глаголили: то смерды, людишки никчемные, дурачины-простофили. Господа не боялись, но сребролюбию кланялись! Стоило же ворогу объявиться, враз помешались и смутились. Оказалось, что одни обороняться не хотят, а другие не могут, и землю отчую некем защищать… Когда татары на мое прясло взобрались, на стене более женок было. А куда мужи подевались? Только ли татары постреляли их, поизранили?.. Считай, меня, грешного, не было на прясле: бегал по подворьям, разыскивая тебя. Пургас по моему наказу тоже тебя искал. Карп сидел в хоромах, побитый людьми Воробья. Павшу и Никитку, парубка с посада, предали смерти те же люди Воробья. Волка, помнишь такого, я в запале на прясле поколол. Ивашку еще в селе на Рождество зарезали… Посчитала. Семь добрых мужей должны быть на прясле, но их не было! А сколько крестьянишек из дальних починков в осаду со мной не село? Твой тесть с сыновьями, Савелий, остальных не упомню. Сколько сильных мужей зова воеводы и князя не послушались да в осаду не сели?.. Вот и вышло, что на пятый день осады Москву некому было оборонять! Да если бы не татары, мы сами бы себя извели. А тут… – Василько резко взмахнул рукой. Он уже открыл рот, дабы продолжить речь, но Янка опередила его:

– Так не всех же татары побили? Остались же христиане?

– Ты спрашиваешь, отчего Господь не предал смерти всех христиан? Да потому что он умен и великодушен. Ты мыслишь, что смерть есть зло? А если не зло, но душе облегчение? Ведь не столько погибели страшится человек, а неизвестности. Да еще ему жаль с земными красотами расставаться, ближних покидать. Ты ведь тоже, верно, печалилась, когда в татарском полоне оказалась, а сейчас ничего, сидишь некручинная: ордынская жизнь тебе по сердцу, – Василько с такой укоризной посмотрел на Янку, что она почувствовала себя виноватой. – Думается мне, что Господь с умыслом иных людей от татар уберег. У одних столько грехов за душой, что на искупление их он положил не один десяток лет, а другим наказал в тяжких трудах новых людей пестовать, вырастить не народ, но народище, который не только поднимет землю, но и всех ворогов под себя подомнет.

– Где же те люди!

– Да здесь, – обвел рукой Василько, – среди нас. Ты их встречала.

– Уж не ты ли? – задорно спросила Янка.

– Да какое там… До сих пор грехи искупаю, – невесело усмехнулся Василько. – И тебя Господь, мыслю я, для того в животе оставил. Только ты согрешила поменее моего, и дал тебе Всевышний сына, а мне…

– Так ли тяжки твои грехи?

– О том Господь ведает, – не прямо ответил Василько.

– Неужто все, что было до татарщины, сгинуло навечно? Неужто конец нашему народцу пришел? – горячо сказала Янка, вспомнив свои впечатления от поездки по окрестностям Москвы. – Ведь все порушилось! На месте твоего села ныне стоят только два худых крестьянских двора, овцы пасутся, да березки растут. Я даже могилу матери не нашла. Ничего не осталось!

– Что же делать, – помрачнел Василько – Сами такую участь себе выбрали… Нет, что-то останется. Будут знать те новые разумные люди, что с ними произойдет, коли только о своем именьице помышлять станут, а не о земле Русской, о душе, о сиротах, о гневе Господнем. Будут они силушку копить, Русь вокруг себя собирать да в бережении жить, ибо много еще христиан из нашего племени, Господом проклятого, по земле ходит. В нас же все зло. Но все едино! – вскричал он. – Новый народ всех переборет!

Только теперь Янка вспомнила, что она – жена ордынского вельможи и то, что она слышит, есть поруха ее мужу, сыну и народу, среди которого она много лет живет во славе. Душа ее пока находилась в прошлом, но холодный расчетливый разум настойчиво убеждал в необходимости подняться выше забот и чаяний местных насельников. Янка досадливо поджала губы.

Василько чувствовал себя опустошенным, будто вместе со словами исторгнул из себя силушку. Он сидел, склонивши голову. Заметил, что с его свитки и сапогов на пол натекла вода, огорчился. Опустошение и докука смешались с неприятным ощущением ненужности и даже вредности беседы с Янкой. И тут он окончательно утвердился, что навсегда потерял рабу не в Москве, а в день ее бегства из села, и ныне перед ним сидит другая Янка, живущая на чужой земле и, верно, думающая чужими словами.