Крушение надежд

Она смотрела на него широко открытыми от удивления глазами:

— У вас мундир моего мужа?

Саша кивнул, раскрыл портфель и достал сверток.

Ядвига дрожащими руками развязала бечевку, развернула сверток, достала мундир. Держа его на вытянутых руках, она всматривалась в него, вспоминая далекое прошлое, связанное с красивым мундиром с блестящими аксельбантами. Саша смущенно думал о том, что сейчас переживает эта гордая несчастная полька со следами былой красоты на лице. А она вдруг прижала мундир к лицу и зарыдала. Саша сидел тихо, опустив глаза. Ядвига все рыдала и рыдала, трясясь всем телом. Наконец она вытерла слезы:

— Вы меня извините… Это ведь единственная память… о муже… о дочери…

На другой день Ядвига возила Сашу по городу на своем маленьком «Фиате» и рассказывала:

— Видите, Варшава еще не отстроена после войны, но уже возвышается громадный Дворец дружбы, как одинокий зуб в беззубом рту. Здание красивое, но варшавяне его не любят, потому что его построили русские, в сталинском стиле. Варшавяне помнят, что русские не пришли на помощь, когда в городе началось восстание против немцев в 1944 году. Именно тогда фашисты разрушили весь город, семьдесят два процента домов сравняли с землей, погибло много польских парней. А русские войска стояли совсем рядом, на другом берегу Вислы, но не пришли на помощь. Какая же это «дружба»? Варшавяне и злятся на эту громаду, называют его «сталинское внедрение». Если бы русские не мешали, поляки сами отстроили бы Варшаву в своем стиле.

— Да, пани Ядвига, я вас очень хорошо понимаю.

Она продолжала рассказывать о городе:

— Варшава всегда была романтическим городом. Знаете, первый магазин, который открылся после войны, был магазин цветов. Вам это кажется странным?

— Да, это действительно как-то странно и непрактично.

— Вы правы. Но на самом деле очень практично: цветы покупали для свежих могил, которых было много. Вот как было…

Саша удивился и растеряно протянул:

— Для могил?.. Это ведь совсем другое…

Ядвига улыбнулась его растерянности:

— Да, другое. Но романтика и практичность в Варшаве всегда живут рядом. Около русского Дворца дружбы построили два новых дорогих отеля для иностранных туристов «Гранд-отель» и «Варшава». Теперь к нам приезжают туристы из западных стран, много немцев из Западной Германии. Поляки — народ предприимчивый, и немцы уже начинают заводить здесь дела. Ну, а еще, — она с улыбкой покосилась на Сашу, — есть и романтическая подоплека, им нравятся варшавские проститутки, настоящие красавицы.

Саша потупился от смущения, а она продолжала:

— Эти шикарные девицы обосновались у новых гостиниц, они избалованы иностранными клиентами, за свои ласки они хотят только американские доллары или западные немецкие марки, и не согласятся никого обслуживать за польские злотые и русские рубли.

Саша ерзал на сиденье и стеснительно погладывал то на Ядвигу, то на ярких женщин на улице. Через окно машины он видел тех шикарных варшавянок, о которых она рассказывала. Особая красота их тонких фигурок и яркие наряды бросались в глаза. Ядвига говорила о них с оттенком осуждения, было только неясно, что она осуждала: их профессию или их практичность.

— Пани Ядвига, я живу в гостинице «Варшава» и видел там много красивых женщин. Я даже удивился, как их много. Некоторые подходили ко мне и заводили разговор. Очень миловидные. Но я совсем не догадывался, кто они. Мне казалось, они улыбаются потому, что у меня на пиджаке висит эта звезда. Я стеснялся их, но совсем не думал, что они… А оказывается…

Ядвига улыбнулась его наивности. Показ проституток не входил в план поездки, но эта яркая деталь добавляла новую грань к Сашиным впечатлениям от города. Она закончила:

— Все-таки согласитесь, что Варшава прекрасна, но самое замечательное в ней — это варшавянки. Наряду с парижанками, варшавянки всегда считались самыми красивыми. Польские женщины томные и нежные, влюбчивые и коварные. Вам понравились те польки?

— Да, пани Ядвига, конечно, — пробормотал Саша. — Я парижанок не видел, но вот вы варшавянка, и вы очень красивая.

— Спасибо за комплимент. Я была красивая. Неужели я еще кажусь вам красивой?

— Очень красивой!

Она подвезла его к какому-то старому дому в переулке, остановила машину и предложила:

— Пойдемте во двор, я вам покажу кое-что интересное.

В глубине двора они подошли к старой кирпичной стене, около трех метров высотой. От стены осталась только часть, тоже частично разрушенная, кое-где поросшая мхом и травой.

— Это, Саша, остаток стены, которой было окружено еврейское гетто. В Варшаве проживало четыреста шестьдесят тысяч евреев, тридцать семь процентов жителей города. Когда в тридцать девятом году гитлеровские войска захватили Варшаву, было приказано евреям сдать все деньги в финансовые учреждения и носить на одежде желтую шестиконечную еврейскую звезду Давида, могендовид. Было запрещено пользоваться городским транспортом. В ноябре сорокового года их выселили из квартир и выделили этот участок города для гетто. Немцы лицемерно утверждали, что евреи являются переносчиками инфекционных заболеваний, их изоляция — это защита нееврейского населения от эпидемий. Плотность населения в гетто была парадоксальная — сто сорок шесть тысяч человек на квадратный километр. Давка, теснота, антисанитария, в каждой комнате жили по десять и больше человек. Но и этого гестаповцам было мало: евреям приказали обнести гетто вот этой кирпичной стеной, замуровать самих себя. Четыреста шестьдесят тысяч евреев оказались замурованными, выходили только по особому разрешению на работу в немецких фабриках — по двенадцать часов в день, но и такая работа была не для всех. Норма снабжения хлебом была сто граммов в день. Это был расчет на вымирание евреев. Но евреи народ находчивый, они смогли организовать восемьсот нелегальных крохотных пекарен и довести среднюю норму питания до пятисот граммов в день. Все равно каждый день от голода, холода, тесноты и болезней умирали сотни людей. Специальная команда из пяти тысяч так называемой еврейской полиции подбирала их и вывозила за город — в общие могилы. За один месяц июль сорок второго года умерло сто тысяч, и за два месяца гитлеровцы вывезли еще двести шестьдесят пять тысяч в Треблинку, лагерь смерти. Еврейской полиции дали приказ: ежедневно отправлять на железнодорожную станцию шесть тысяч евреев. В вагон для скота загоняли не менее ста человек. Литовские и украинские коллаборационисты вылавливали и расстреливали тех, кто пытался скрыться. В течение пятидесяти двух дней туда было вывезено триста тысяч евреев.

— Триста тысяч?! — воскликнул пораженный Саша. — Пани Ядвига, и детей тоже увозили?

— И детей. А все-таки две с половиной тысячи детей удалось спасти. Это сделала польская патриотка Ирэна Сандлер.

— Одна сделала? Это же героический поступок. Как ей это удалось?

— Она работала общественницей и имела пропуск в гетто, приходила к родителям и предлагала им взять ребенка, чтобы спасти от вывоза. Некоторые отдавали, но не все ей доверяли. Все-таки две с половиной тысячи детей она тайно вывезла, прятала их в мешках, под полом грузовика. Представляете, некоторых детей она вывозила в гробах, будто на еврейское кладбище. Этим детям давали снотворное, чтобы они себя не выдали.

— Пани Ядвига, то что вы рассказываете, это же героическая эпопея!

— Да, героическая. Знаете, в шестьдесят пятом году ее приглашали на чествование в Израиль, она стала «праведником мира», как называли евреи всех праведников неевреев. Но польское правительство Гомулки не разрешило ей поехать.

Саша с застывшими от ужаса глазами смотрел на стену:

— Так вот она, эта стена.

Ядвига вдруг сказала:

— А знаете, Саша, эту стену строили как раз в то время, когда вы арестовали меня на хуторе в тридцать девятом году.

— Пани Ядвига, пани Ядвига, дорогая, лучше не говорите мне об этом аресте, мне так стыдно и горько за мое прошлое.