Крушение надежд

— Ничего он не подумает, раз он еврей, то сразу поймет, в чем дело. Проси.

Страшно стесняясь, Рупик объяснил Дымшицу свою ситуацию, тот сочувственно улыбнулся, сам прошел через многие преграды, которые ставили евреям:

— Я вас понимаю. Мне кажется, вы самый подходящий кандидат для кафедры. Не волнуйтесь.

Как действовал Дымшиц, с кем он разговаривал, Рупик не знал. Но случилось чудо: ему, беспартийному еврею, дали кафедру! Мама обнимала Рупика, плакала от радости:

— Мой сын — профессор. Мазал тов. Я говорила: ищи поддержку у влиятельных евреев. Спасибо твоему пациенту Дымшицу.

— Мама, я даже не знаю, помогал ли он.

— Помогал, помогал. Еврей всегда поможет еврею.

Соня смотрела на мужа с обожанием:

— Мой муж получил кафедру за свои заслуги, а не по протекции.

Рупик был абсолютно счастлив, профессорское положение подняло его на уровень, который даст ему возможность больших научных изысканий, он напишет учебник и создаст школу специалистов из своих учеников. На первое заседание ученого совета Рупик готовился идти, как на праздник. Он всегда тщательно следил за своим внешним видом, любил одеваться респектабельно. Теперь он надел лучший заграничный костюм, купленный по знакомству, Соня тщательно отутюжила складки на брюках, отбелила и накрахмалила воротничок нейлоновой рубашки, тоже заграничной, Рупик повязал красивый галстук и засунул в грудной карман пиджака выступающий уголком белый платок. Так он и явился на заседание совета, сдержанно улыбаясь и приветливо здороваясь. Впрочем, на него обратили мало внимания. Только немногие профессора-евреи подошли поздороваться и поздравить с новой должностью.

На повестке первого заседания была тема «Идеологическое воспитание советского врача», докладчик — профессор хирург Василий Родионов. Рупик помнил его по институту. Родионов был секретарем комитета комсомола и возражал против зачисления Рупика в аспирантуру. Потом он работал в медицинском отделе ЦК партии. Это был трамплин, и оттуда он прыгнул прямо на профессорскую должность, не имея научных заслуг.

Теперь Рупик с неприязнью слушал, как Родионов с большим пафосом цитировал в докладе Ленина и заявлял:

— Мы все должны читать труды великого Ленина каждый день.

Рупик поразился, чем занимаются люди солидного положения. В это время сосед Рупика справа, профессор Степан Бабичев, такой же партийный выдвиженец, наклонился к нему:

— А ведь Родионов дело говорит, а! Очень правильная мысль. Как вы думаете?

Рупик постарался вежливо и нейтрально ответить:

— Да, мне тоже понравилось. — А сам думал: «Черт бы вас подрал с вашей идеологией!»

С тех пор, как он видел Родионова и Бабичева, у него всегда портилось настроение.

Рупик был в душе идеалистом, ему многое представлялось в розовом свете. Но с началом новой работы его праздничное настроение скоро стало портиться, организовывать кафедру оказалось очень непросто. Базой была старая Басманная больница № 6 — несколько двухэтажных деревянных бараков, построенных в 70-е годы XIX века, во время русско-турецкой войны. За сто лет здания обветшали, потемнели, покосились, а главное, их примитивная конструкция не была рассчитана на кафедры с множеством больных, рентгеновские установки, лаборатории, операционные. Палаты были постоянно переполнены, больных зачастую клали в коридоре, но кроватей не хватало, и они лежали на матрасах на полу.

Рупик навсегда запомнил, как на своем первом утреннем профессорском обходе он остановился около тяжелого «коридорного» больного — истощенный старик лежал на матрасе на полу. Рупик по одному виду заподозрил, что у него воспаление легких, остановился над ним и стал расспрашивать. Но говорить, возвышаясь над больным, было неудобно, он согнулся пополам, чтобы слышать ответы. Потом Рупик захотел выслушать легкие и сердце больного, но как близко он не склонялся, стетоскоп не доставал до груди пациента. Тогда Рупику пришлось стать около него на колени. Он выслушал хрипы и шумы и поставил диагноз «пневмония». А его ассистенты, вместо того чтобы помочь ему, криво улыбались: чудит молодой профессор, на колени становится.

Обескураженный Рупик видел, эти условия были не лучше, чем в Пудожской больнице. Его удивило и даже неприятно поразило отношение ассистентов. Они работали здесь еще до его прихода и почти сразу не понравились ему низким уровнем знаний. Это были простые партийные парни, русские, почти открыто недовольные, что над ними поставили беспартийного еврея. У Рупика была манеры интеллигента, его респектабельный вид и вежливая манера разговора казались им странными. Они считали это проявлением «еврейства» и с демонстративной неохотой выполняли его указания. Да и слишком много было в его работе по руководству кафедрой ненужных заседаний и собраний, лишней суеты. После первого заседания совета он понял, что это лишь проформа для коллективного подтверждения указаний парткома. Выступления профессоров и доцентов, беседы с ними убедили его в невысоком научном и культурном уровне многих из них. Лица почти у всех были неулыбчивыми и неприветливыми, выглядели они как-то одинаково серо, носили плохие, как говорили, «хрущевского пошива» костюмы, и имели заурядный вид — не профессора, а обычные середняки. Они и были середняками. Многие из них неприветливо косились на него. А когда прошел слух, что он знает три языка и выписывает иностранные журналы, они с удивлением пожимали плечами: «Кому это нужно?» Между собой они прозвали его пижоном.

От этого у Рупика бывало подавленное состояние. Мама, гордая его успехами, спрашивала:

— Что с тобой? С этой новой работой ты стал какой-то грустный.

— Ой-ой, мама, понимаешь, условия работы ужасные, забот много.

— Всякое начало трудно. Вспомни, как ты начинал в Петрозаводске и Пудоже.

— Да-да, конечно, ты права. Но условия в Басманной больнице парализуют мою работу, нет ни аудиторий для лекций, ни лаборатории для научной работы. Не знаю, что делать.

Соня тоже видела, что он постоянно усталый и озабоченный, но она так верила в его успехи во всем, что не придавала этому значения. А он старался ее не расстраивать.

Рупик понял, что в этих условиях заниматься наукой и преподавать невозможно и стал мечтать перевести кафедру в Боткинскую больницу, откуда пришел. Дело это было невероятно трудное. Он пришел на прием к ректору института Марии Ковырыгиной, рассказал, волнуясь, об условиях в Басманной больнице и попросил помощи в переводе кафедры. Она слушала неприветливо, недовольно оттопырив нижнюю губу:

— Вы молодой профессор, а начинаете с негативного подхода к делу. Лечебный процесс и преподавание можно вести в любых условиях. Если вам удастся перевести кафедру, я возражать не буду. Но и помогать вам в этом не вижу смысла.

Рупик расстроился, писал заявления о переводе в разные бюрократические инстанции, ничего не выходило. Он совсем загрустил. Мама жалела его и опять сказала:

— Проси помощи у делового еврея, только еврей поможет еврею.

Тогда Рупик поехал в Боткинскую больницу, к Моисею Рабиновичу, который по-прежнему влиял на все больничные дела через жену.

Рупик попросил:

— Моисей Абрамович, возьмите меня вместе с моей кафедрой обратно в Боткинскую.

Рабинович любил и уважал Рупика, считал его будущим светилом медицины, но сначала даже опешил:

— Хотите, я вам скажу, неужели вы считаете меня таким мощным, что я мог передвигать кафедры?

— Ой, ну, конечно, кафедру я передвину сам, вы только выделите мне для этого два отделения.

— Два отделения? — Рабинович задумался на несколько минут, наморщил лоб, потом воскликнул: — Хотите, я вам что-то скажу? Я думаю, это мы сможем.

Он уговорил жену:

— К чести нашей больницы будет прибавить имя профессора Руперта Лузаника к когорте знаменитых профессоров Вовси, Рейнберга, Фридланда, Фрумкина, Шерешевского, Вотчала.