Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Внешне произведенная Горбачевым очередная перестановка вроде бы подтверждала укрепление его положения, но ее можно было рассматривать и как признак его растерянности, незнания, что предпринять, попыткой очередной перетасовки колоды повлиять на ситуацию в стране. Ведь введенные им в Политбюро „новые” люди принадлежали к все тому же кругу партаппаратчиков. За пределы этого круга генсек выйти даже и не пытался.

Он опять продемонстрировал, как заметил американский специалист А. Бекер, то же ограниченное понимание проблем страны, с каким пришел к власти, он по-прежнему считал, что исправить положение можно „решительной, но самой элементарной перетряской персонала, которая расшевелит бюрократию”.

А стране нужна была не перетряска, а эффективное руководство. От слов пора было переходить к делу. Горбачев же, замечает экономист

Е. Амбарцумов, „слишком много говорит и не выполняет свои решения”. Проведший три года в Москве шведский дипломат А. Аслунд в своей •только что вышедшей в США книге делает вывод, что перестройка, завершив первый этап, когда Горбачев считал, что нужны лишь незначительные поправки системы, теперь вступила во второй этап, начавшийся летом 1987 года, когда озабоченный неудачей генсек предпринимает первую попытку всестороннего подхода к решению проблем.

С самого начала, несмотря на широковещательные заявления о творческой энергии масс, генсек апеллировал, главным образом, к интеллигенции, стремясь привлечь ее на свою сторону и превратить в катализатор перестройки, однако только когда он понял, что его программа терпит крах, он решает освободить находящегося в ссылке уже почти два года с тех пор, как он пришел к власти, Сахарова, чьи взгляды на гереустройство общественно-политической жизни страны и международные отношения он частично воспринимает. К°гда выйдет его книга „Перестройка и новое мышление”, в которой он повторит многое из того, о чем двадцатью годами раньше писал Сахаров в „Мыслях о прогрессе, сосуществовании и интеллектуальной свободе”, имени академика он не упомянет. Освобождая Сахарова, Горбачев рассчитывает на его моральный авторитет и поддержку, что было ему необходимо для привлечения на свою сторону интеллигенции. А без нее нечего было и пытаться найти выход из положения. Предпринятое им с тех пор позволяет сделать вывод, что в то время он ставил перед собой такие цели:

— провести политические реформы, ослабляющие контроль неугодных ему партбюрократов над экономикой, что дало бы возможность стряхнуть апатию трудящихся;

— получить необходимые средства для стимулирования перестройки из неиспользованных в брежневские времена резервов экономики , изменение ее структуру и предоставив больше прав руководителям предприятий;

— создать условия для проведения в 1990—91 г. всесторонней эко-юмической реформы, которая бы подготовила страну к модернизации, что позволило бы к 1995 году 90 процентов советской индустриальной продукции поднять до уровня мировых стандартов;

— к 1990 году сбалансировать и стабилизировать внутренний рынок и тем самым создать условия для проведения реформы цен.

Ничего из этого к намеченным срокам осуществлено не было. А такие планы, как доведение к 1995 году 90 процентов выпускаемой советской индустрией продукции до уровня мировых стандартов, просто отдавали хлестаковщиной. Опять то, что не удалось за предшествующие огмь с лишним десятилетий, предлагалось осуществить за 5 лет! Аслунд полагает, что советской экономике, валовой продукт которой составляет ш его подсчетам всего одну пятую американского, просто не под силу осуществление многих из поставленных перед ней задач.

Экономический советник генсека Аганбегян в связи с этим замечает, что в Советском Союзе пессимист — это тот, кто верит в то, что хуже уже ничего быть не может, а оптимист, кто считает, что может быть и хуже.

Шведский дипломат Аслунд приходит к заключению, что отныне у Горбачева нет выбора: или радикальное изменение системы, или продолжение упадка. Он предвидит дальнейшее обострение политической борьбы. Надо было или освободить все силы общества, превратить общественную, политическую и экономическую жизнь страны в огромный рынок идей, арену соревнования за места, положение, статус, влияние на политику, включив в этот процесс не избранных, а всех, кто способен и хочет участвовать в соревновании. Иными словами, открыть по примеру Англии ворота палаты лордов не только партократам, но всем талантливым и энергичным людям. По сути дела, это они и оказывали давление, накопившиеся в обществе силы искали выхода, требовали места под солнцем и хотели, чтобы их голос был услышан. Это было причиной всех революций. Проводимая Горбачевым программа, которая была не чем иным как попыткой мирной революции сверху, не могла не учитывать этого. Необходимо было полностью отказаться от концепции, при которой партия провозглашала: ,,Государство — это я!” — для начала отделить одно от другого и от монополизации перейти к маркетизации всей жизни страны, покончить со все той же „самодержавно-бюрократи-ческой системой центрального управления”, о которой на заре века писал Милюков и которая, облаченная в иные одежды, сохранялась и поныне.

Но пока Горбачев несомненно мог радоваться своей победе. То, что Лигачев остается в руководстве, имело даже свою положительную сторону. С удалением Никонова вся ответственность за положение дел в сельском хозяйстве ложилась на Лигачева. В нехватке продовольствия теперь можно было обвинять своего политического противника. Выступления же Ельцина давали генсеку возможность представить себя как сторонника умеренного среднего курса, умело сохраняющего баланс между „правым” Лигачевым и „левым” Ельциным. Однако популярности ему все это не прибавило.

Газета »Аргументы и факты” публикует опрос общественного мнения, который оставляет Горбачева позади Сахарова, названного „наиболее уважаемым политическим деятелем страны” и Ельцина. Это вызывает его резкое неудовольствие. На специально созванном заседании он обрушивается на главного редактора еженедельника В. Старкова и требует его отставки. Тот отказывается. В поддержку своего шефа выступает вся редакция, пригрозившая забастовкой. В то время когда происходила эта необычная в советских условиях конфронтация, мне и довелось побывать в доме на Малой Бронной, где размещаются „Аргументы и факты”. В эти дни почта приносила сюда огромное количество писем. Подавляющее большинство принимало сторону Старкова. А как же его читатели в связи с этим оценивают перестройку?

— После того, что с нами произошло, я не могу быть настроен оптимистично, — говорит Старков, лицо которого остается бесстрастным. — Обидно, если дальше перестройка будет происходить без нас, конкретно без меня.

Мы — дети перестройки, но сейчас, как написала газета „Вашингтон пост”, „отец перестройки борется против своих детей”. И это нас не радует. Наша почта показывает, что люди видят в газете притягательный центр, силу, с помощью которой осуществляется гласность.

— Не думаете ли вы, что Горбачев не предвидел последствий гласности и не пытается ли он сейчас засадить вырвавшегося наружу джинна обратно в бутылку?

— Мне кажется, что это именно так...

— Что же после всего этого вы думаете о вашей встрече с Горбачевым?

— Он был очень возбужден. Я был не единственным, кого он подверг критике, но больше всего досталось мне за опубликование обзора писем наших читателей о популярности тех или иных депутатов Верховного Совета. Мы получили пятнадцать тысяч писем, и на первые места вышли: Сахаров,Ельцин, Афанасьев, Попов.

В редакции такого результата не ожидали. Чтобы утихомирить разбушевавшиеся страсти, признали данные опроса в какой-то степени ошибочными, так как трудно, дескать, судить о популярности по пятнадцати тысячам писем, хотя в Америке для определения настроений в обществе достаточными считаются результаты опроса в десять раз меньшего числа людей. Но Горбачев по-прежнему настаивал на отставке редактора. Его голос временами срывался, и тогда заметнее становилось его южное произношение „х” вместо „г”, неправильно расставляемые им на некоторых словах ударения, грамматические ошибки в глаголах, неумение четко, последовательно выразить мысль и составить законченную фразу. Ему бы вспомнить в тот момент обращенные к князю Звездичу, роль которого он исполнял в школьной постановке лермонтовского „Маскарада”, слова: „Ах, князь, гнев только портит кровь, играйте не сердясь!”