Разомкнутый круг

– Как тут у вас, в столице?..

– Жалеют об Александре, – начала просвещать провинциалов Мари, – пока был жив, так его не возвеличивали… А теперь нарасхват идут гипсовые бюсты, портреты и траурные кольца, – показала им колечко с надписью «Наш ангел на небесах». – Прислуга приносит с рынка новости, а, как известно, именно на рынки стекаются все российские слухи и сплетни, и лишь потом их печатают газеты, – так вот, прислуга рассказывает, что не все хотят присягать Николаю Павловичу… Далеко не все! Молодые офицеры – так те против.

– Молодые офицеры… – хохотнул Оболенский. – Молодым офицерам лишь бы подурачиться и покуролесить, – подмигнул он друзьям, – сами такими были… В нашей 2-й армии это тайное общество ни для кого уже не тайное… Да пустое все! Нарышкин рассказывал, что его новому другу, разумеется литератору, – снова ехидно хохотнул князь, – как бишь его… кушать грибы любит…

– Грибоедов! – обиделся Нарышкин. – По рукам ходит его рукопись «Горе от ума», а вы, Григорий, все фамилию не запомните… Стыдитесь, князь!

Оболенский хотел рассказать, что когда Грибоедову предложили вступить в тайное общество, он ответил: «Вздор! Сто прапорщиков хотят в России сделать революцию!».

– Да что там какому-то Грибоедову… Даже мне Пестель предлагал вступить в общество… Полагает, что у меня более дел нет, как их пиянино слушать и рассказы ротмистра Ивашева об Ундорово…

– Ну конечно, князь, вам важнее у местечкового еврея в корчме сплетни о чинах и бабах слушать, – съязвил Нарышкин. – Лучше бы «Горе от ума» почитали… – «Хотя вам это не грозит!» – в сердцах подумал он.

– Чего вы там смеетесь? – подозрительно поинтересовался Оболенский. – А Грибоедова я уважаю за то, что когда-то в юности, служив гусаром в Брест-Литовске, он забрался в иезуитский костел на хоры и, когда началась обедня, заиграл на органе божественную мелодию, постепенно заменяя ее камаринской… Вот это по-нашему, – хохотал князь.

Все воскресенье друзья провели в разговорах и возлияниях. Поздним вечером, когда Мари ушла спать, Оболенский с Нарышкиным пригласили Рубанова посетить ресторацию или что-нибудь другое, но он отказался под предлогом того, что их полку приказано собраться в шесть утра в Большом Манеже для приема присяги.

– Неудобно совсем пьяным приходить, – отнекивался он, – все же присяга.

– Да они чуть не через день, эти присяги, что же теперь – и не выпить? – выдвигал веский довод князь.

– Нет, господа! Давайте лучше встретимся в полдень в Зимнем. Там имеет место быть большой выход…

На том и порешили.

53

В понедельник 14 декабря конногвардейский полк был построен в Большом Манеже для принятия присяги.

Рубанов, сидя верхом на жеребце перед своим дивизионом, зевал и нервно поглядывал на часы.

Командир полка генерал-майор Алексей Федорович Орлов задерживался, а было хотя и безветренно, но прохладно, всего семь градусов по Реомюру, и гвардейцы мерзли. Некоторые слезли с коней и стали подпрыгивать и приседать, другие хлопали рука об руку и дули на озябшие пальцы.

«Похоже, Алексей Федорович, в отличие от меня, не сумел вчера устоять перед каким-либо соблазном», – подумал Максим, и в ту же минуту командир первого дивизиона полковник Вельо, заметив командира полка, прокричал: «Р-р-авня-а-сь! Смир-р-р-но!»

Темень стояла кромешная, и Орлов, видя, что люди мерзнут, и отчасти чувствуя в этом и свою вину, при свечах, которые держали адъютанты, быстро принялся читать документы, касающиеся отречения от престола великого князя Константина.

Вслед за этим полк привели к присяге – конногвардейцы поодиночке подходили и, торжественно крестясь, прикладывались ко кресту и Евангелию.

После присяги, возвращаясь по Большой Морской, Рубанов увидел, как с Гороховой улицы навстречу ему с барабанным боем и развернутыми знаменами шел Московский полк, окруженный густой толпой гомонящего народа. Шествие замыкала толпа марширующих мальчишек, поминутно вытирающих сопли рукавами.

«Они что, на Сенатской площади, что ли, присягу принимают?» – удивился Рубанов, направляясь домой.

По дороге ему попалась запряженная четвериком карета генерал-губернатора Милорадовича, стоявшая у дома Голлидея.

«По-видимому, к своей балеринке Катеньке Телешовой примчался… – с уважением подумал Максим. – Седина в бороду, а бес в ребро… Непременно следует рассказать Мари».

Оболенский и Нарышкин лишь чуть разминулись с Максимом. Они тоже встретили на Гороховой Московский полк, но, не придав этому значения, направились перекусить и выпить в ресторацию, а затем, поймав извозчика, решили покататься – давно не были в столице, к тому же Нева скрылась подо льдом и восстановился удобный санный путь с заречной стороной, независимый от наведенного Исаакиевского моста. К двенадцати, как и договаривались, направились во дворец, где никого из знакомых не встретили, если не считать графа Аракчеева.

Он сидел в углу залы с мрачным и злым лицом. На расстегнутом мундире его не было ни единого ордена, кроме портрета покойного государя Александра Павловича.

– Ну вот и откомандовался граф!.. – тихонько шепнул Нарышкин князю, выходя на запруженную народом Дворцовую площадь. – Никому не нужен стал. А это не государь? – указал на генерала в полной парадной форме, расхаживающего перед батальоном Преображенского полка.

Генерал был бледен, но на лице его они не увидели робости – лишь волнение и тоска в глазах.

И тут пошел мелкий снег.

– Что-то непонятное происходит! – пожали друзья плечами, пробиваясь сквозь толпу к Николаю Павловичу.

К тому в это время подошел Милорадович, которого отыскал у балеринки флигель-адъютант и передал повеление прибыть во дворец.

Государь, не дав ему и рта раскрыть, указал рукой на Сенатскую площадь.

– Граф! Вы – военный генерал-губернатор столицы и сами должны знать, что вам следует делать; идите туда, возьмите Конную гвардию и распорядитесь как следует.

Милорадович почтительно поклонился, приложив руку к шляпе, и стал выбираться из толпы, сопровождаемый своим адъютантом Башуцким, а император прошел вдоль фронта 1-го Преображенского батальона.

– Сми-р-р-на! – отдал команду командир батальона полковник Микулин и замер сам.

Николай Павлович помахал рукой, что, мол, ничего этого теперь не нужно, и спросил:

– Братцы! Готовы ли идти за мною, куда велю?..

И услышав: «Рады стараться!» – смахнул с глаз непрошеную слезу.

Как он после признался: «Минуты, единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете в столь критическую минуту».

Скомандовав: «К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, в пол-оборота налево и направо», Николай Павлович повел батальон мимо заборов достраивавшегося дома Министерства финансов и Иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара.

Между этим углом и забором строившегося Исаакиевского собора, выдвинутым далеко вперед на одну линию с бульваром, был небольшой промежуток в несколько саженей. Прямо против этого промежутка, фронтом к нему, примерно в ста-ста пятидесяти шагах стоял передний фас-каре мятежников, правый фланг которого находился против здания Сената возле гауптвахты, левый – возле памятника Петру Великому, а задний – против угла Сената и набережной.

– Серж! Да ведь это бунт! – поглядел в сторону Сенатской площади Оболенский.

– Князь! – рассмеялся Нарышкин. – Я потрясен вашей прозорливостью. – В толпе народа двигались они к каре мятежников и увидели, как от Сенатской площади к Зимнему неслись сани, запряженные парой лошадей и с иподьяконом [44] на запятках.

Народ матерился, ржал и улюлюкал.

– Митрополит Серафим уговаривать ездил, чтоб одумались, – услышали друзья, разглядывая перепуганного священника, сидевшего на санях в полном облачении и с громадным крестом в руках.