Атаман Золотой

— Называется «матрену» повесили. Это еще что: гляди, тот вон идет и колоду за собой волокет, а тому вон, как козлу, рогульку с батогом на шею надели. Всяко декуются над людьми.

Угрюмые, молчаливые брели рабочие в худых, рваных армяках и чекменях. Глухо постукивали о каменистую дорогу деревянные баклуши на ногах.

В конторе Блоха и Андрей застали самого владельца завода Ефима Ширяева. Это был плотный лет пятидесяти мужчина с бритым розовым лицом, с глазами, отливающими влажным блеском.

— С чем пожаловали? — спросил он.

— На сплав наймоваться пришли.

— Добро. Документы есть?

— Есть.

— Запиши их, Иван, — распорядился барин и вышел из конторы.

Писчик, молодой человек одних лет с Андреем, любезно спросил приятелей, как у них с харчами. Ведь ждать придется недели полторы, пока сколотят караван. Блоха тотчас же стал выговаривать побольше «пропитала».

Писчик улыбался.

— Ты, отец, у нашего хозяина много не выторгуешь. Хорошо, ежели за путину заплатит рубль при своих харчах, а то и того не получишь.

— Видать, он у вас чугунна подворотня.

Молодой человек промолчал.

— Сегодня он никак навеселе? — не унимался Блоха.

— Сестра ихняя приехала — Софья Алексеевна.

— Это которая за Никиту Никитича Демидова выходила замуж?

— Та самая. Выходила и уходила. Теперь снова ушла.

В контору впорхнула барынька в кринолине, напудренная, с мушкой на белой щеке.

— Иван! Куда ушел Ефим Алексеевич?

Писчик почтительно поклонился.

— Не могу знать-с.

— Скажешь ему, что я поехала в город.

Барынька прошумела накрахмаленным платьем и скрылась.

— Жена? — спросил Блоха.

— Полюбовница, — ответил Иван.

Бежит барка по Чусовой, бежит мимо серых, источенных ветрами, крутых, будто срезанных, скал, мимо хмурых еловых лесов. Бежит мимо редких деревень, мимо разбитых коломенок и расшив, оголенных, как скелеты с торчащими ребрами.

Играет Чусовая. Мутная вода бурлит и пенится у крутояров, зажатая между скал, как между двух каменных стен, и вдруг вырывается на широкий плес, на луговой простор, разливаясь далеко и привольно. И снова, извиваясь, уходит то вправо, то влево, и опять то справа, то слева поднимаются серые неприступные утесы, с черной гривой леса, и тень от них сумрачно падает на волны. Издали слышится, как ревут волны, взбегая на камни, и, разбившись в брызги и пену, падают, чтобы снова набрать силу и с бешеным ревом броситься на приступ.

Андрея и Блоху поставили к носовым веслам. Работа тяжелая, некогда любоваться Чусовой. Только, знай, слушай команду лоцмана. Плывут они на передней барке. Здесь отобраны самые опытные сплавщики, самые сильные. Блоху было забраковали, но он все-таки сумел заверить:

— Вы не глядите, что я тощий. Сила-то ведь не в мясе, а в костях, да и не первый год на сплаве. Не бракуйте меня, каяться будете, что не взяли.

Караванный, свиреповидный, мордастый, заржал на весь плес:

— Ну, ино, будь по-твоему. Возьму, а уж там сам на себя пеняй.

Несмотря на тяжесть работы, Андрей отдыхал душой. Мускулы наливались железом, все тело становилось упругим и сильным. Эта дикая горная река, грозно катившая свои мутные волны и готовая бросить барку на утес, как щепку, приводила его в радостное волнение. Ему нравилась эта неукротимая сила, бушевавшая без конца и края в каменных теснинах.

Барка, груженная штыковым железом, глубоко сидела в воде, яростная струя несла ее легко и быстро, как будто это была какая-нибудь утлая лодчонка. Караванный с беспокойством вглядывался в приближавшиеся утесы. Лоцман стоял рядом, насторожившийся и суровый.

— Как бы нам Разбойник благополучно миновать.

Впереди виднелась каменная громада. Еще издали слышался гул воды. Он становился все сильнее и сильнее, наконец перешел в сплошной оглушительный рев.

Андрей, налегая всей грудью на весло, видел, как стоявший против него Блоха посерел от страха.

— Господи, спаси! Пресвятая владычица… Ты, мать твою, чего зубы скалишь? — вдруг осердился он на Андрея.

— Наддай, соколики! — кричал лоцман.

— По чарке водки на рыло! — орал караванный, стараясь перекричать рев воды.

Сплавщики работали поносными изо всех сил. Все понимали, что решается судьба каждого из них, что через несколько минут все может быть кончено: барка ударится о скалу, в бурлящей пене закружатся люди, доски, куски железа. Все почувствовали близкую гибель.

Черной тенью пронесся остроребрый утес Разбойник, и люди вздохнули полной грудью. Иные, сняв шапки, крестились. Караванный распорядился выдать всем водки. За передней баркой благополучно миновали страшное место вторая и третья. Весь караван выплыл на стрежень. Солнце выглянуло из-за туч, брызнуло на волны, на просмоленные борта коломенки, на усталые, но радостные лица сплавщиков. Выпив по чарке, люди совсем повеселели.

— По Каме плыть — одна любота, не то что здесь.

— Хватишь еще горького до слез.

— Да все не так, как на Чусовой.

— Эх, хоть бы в деревню отпустили!

— Думаешь, не отпустят?

— Еще путину заставят ломать, а там на завод пошлют.

«Ну, мы-то здесь не останемся», — подумал Андрей. Они с Блохой решили уйти в Лаишеве совсем.

…Ранним утром показались из-за мыса городские колокольни, а вскоре стало видать и флаги на мачтах. Барки стояли у причалов, и было уже их немало. Различались караваны по цвету раскраски носов.

— Гляди, робя, черноносые, наши ревдинские!

— А эти с зеленым?

— Не знаю, кажись, турчаниновские.

— Вон уткинские красноносые подплывают.

Ширяевские барки плыли с желтыми носами.

Несмотря на ранний час, на берегу работа кипела вовсю. По сходням катили тачки с чугуном и железом, со слитками меди. Возле складов ржали лошади, здесь шла разгрузка, железо везли гужом.

Стали причаливать и шайтанские. Караванного окружили бурлаки.

— Ваше степенство, нельзя ли хоть в город сбегать, поесть, попить?

— Денег бы получить с вашей милости.

— Дай вам деньги — сбежите.

— Не сбежим, ваша милость. Ублаготвори.

— Не дам денег — вот и весь сказ… Становись на разгрузку!

— Кляп тебе в глотку, вонючий боров, — вполголоса сказал Блоха.

Когда кинули сходни, он и Андрей первыми сбежали на берег.

— Куда, куда? — кричал караванный, но приятелей и след простыл.

Блоха и Андрей шагали по песчаным улицам Лаишева прямо в сердце «железного города» — на базарную площадь. Оттуда уже доносился многоголосый шум. Город праздновал прибытие первых весенних караванов.

Дома и домишки тонули в белой кипени садов. По всей улице тянуло горьковато-сладким ароматом черемухи. Вспомнилось Андрею детство, и стало грустно. Как птенец, выпавший из родного гнезда, скитался он по рудникам и заводам, одинокий, никому не нужный, без семьи, без пристанища, без настоящей по сердцу работы.

— Что же теперь будем делать, Блоха? — спросил он товарища.

— Были бы руки — дело найдется, — философски заметил тот. — Сперва надо поесть.

Не одни они шли на площадь. Брели под присмотром десятников согнанные из вятских деревень, с Можги и Кильмезя, крестьяне-вотяки. На их испитых лицах застыла тупая покорность. Шли пермяки с соляного каравана. Много работников требовал «железный город». Можно было услышать здесь и гортанный говор татар, и певучую речь мордвы, и окающую волжскую молвь. В центре города разместились конторы, где писцы с утра до вечера скрипели перьями, переписывая договоры, накладные, документы по купле и продаже. С утра до вечера возле этих контор толпились жалкие, оборванные люди, которых нужда или плеть надзирателя пригнали сюда с верховьев Камы, с Белой, из-под Чистополя и Казани. Много было среди них барских крестьян, запроданных помещиками на время сплава.

То и дело по улицам Лаишева проносились коляски с сидящими в них приказчиками, управителями, доверенными, караванными, а то и с самими хозяевами. Завидя такой экипаж, встречные снимали шляпы и низко кланялись.