Атаман Золотой

— Так ты кунгурский? — спросил отставной капрал. — Земляки будем. Я неподалеку живу от Кунгура.

Был он уже в летах, черные глаза светились умом и энергией. А купец показался Андрею смешным: толстое лицо, маленькие плутоватые глаза, на голове волосы редкие и кудрявые, торчком во все стороны. Говорил купец бойко.

— Давно службу кончил?

— Не так чтобы давно.

— Повидал, наверно, всякого?

— Пришлось и на войне побывать. Знатно бились. Под Егерсдорфом мне в ногу стрелили, а то бы еще долго с пушкой ездил.

— Откуда родом-то?

— Из Богородского.

— Знаю, недалече от Кунгура. А я купец кунгурский Шевкунов… Слыхал, может?

— Как не слыхать? Шевкунов… Юфтью торгуешь?

— Юфтью. Мы люди именитые.

«Именитый человек» положил ложку, вытер платком безбородое лицо и сказал:

— Прилягу на часок… Ванька! Карауль!

— Прилягте, ваша милость.

Андрей сел за стол и, развязав кошель с сухарями, принялся за еду.

— Скуден, парень, твой обед, — усмехнулся капрал. — Бери ложку и хлебай… — Он придвинул к нему чашку со щами. — Далеко путь держишь?

— Хочу до большого города добраться. Там работу легче сыскать.

Проницательный взгляд бывшего капрала ощупал его.

— Да, справедливо говорится: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Нашему брату, людям подлого звания, есть над чем подумать… Видал деревню-то?

— Страшно глядеть.

— Бунтовали мужики.

Капрал помолчал.

— Костер потушили, а угольки тлеют.

Много бы мог пересказать старый воин из того, что узнал, проезжая через заводы и села.

Рассказал бы он о том, как крестьяне Масленского острога и Бореневской слободы отказались дать на Азяш-Уфимский завод приписных и долгое время стойко выдерживали осаду, не страшась ни пуль, ни ядер. Рассказал бы, что на Ижевском и Боткинском заводах дошло до вооруженного столкновения между мастеровыми и воинской командой.

А в Невьянском заводе мастеровые, бросив работу, учредили мирскую избу, где устраивали многолюдные сходки.

Мог бы обо всем этом рассказать старый капрал, но время настало такое, что лучше было держать язык за зубами.

Андрей молча и жадно хлебал горячие щи. Давно уже не ел он горячего.

Ел и думал, что ночевать придется на берегу Камы.

На свежем воздухе сон приходит легко. Андрей спал, и снилось ему, будто баюкает его в лодке камская волна. Спал так крепко, что, когда проснулся, ничего не мог понять. А пробуждение было неожиданным и внезапным. Еще сквозь сон почувствовал, как кто-то сжимает ему руки и выворачивает их. Вскрикнул и открыл глаза. Перед ним стояло несколько человек. Один из них, действительно, держал его за руки.

Андрей отшвырнул его от себя и попытался приподняться, но тут же упал — ноги были связаны. Стоявшие над ним захохотали.

— Попалась птаха!

— Чего с ним цацкаться? Тащи в лодку!

Как ни сопротивлялся Андрей, его все же скрутили, связали ремнем руки и поволокли к лодке.

«Что со мной будет?» — промелькнула мысль.

— Скажите мне, кто вы и куда меня везете?

— А тебе не все одно? Везем туда, откуда не воротишься.

— Далеко?

— Небось, доедем.

— Для чего ж вы меня везете?

— Вот дурень! Нешто не знаешь, для чего. Будешь работным человеком. Еще благодарить нас станешь.

И все снова захохотали.

Широки камские просторы. Высоки и могучи вековые леса на крутых камских берегах.

Баюкали когда-то камские волны и персидские суда с цветными парусами, и новгородские ушкуи, и московские струги.

Кровными узами связала себя Пермь Великая с русской землей. Под боевыми стягами Ермака плыли ее сыны в далекий и трудный сибирский поход. Отозвались они и ка призыв Минина спасать родину. Под Полтавой гремели пушки из уральской меди и дрались уральские рекруты, шли уральцы в рядах суворовских чудо-богатырей.

Великий Петр вещим оком разгадал славное будущее Урала. Здесь заложил он широкую основу отечественного железного дела, а вместе с тем показал путь промышленникам и заводовладельцам.

И вот рядом с вотчинами бывших новгородских гостей Строгановых появились владения новых уральских магнатов: Демидовых, Походяшиных, Твердышевых, Осокиных, Турчаниновых, Яковлевых и титулованных заводчиков: Шаховских, Голицыных, Воронцовых, Чернышевых, Шуваловых.

Тысячами пудов везли с Урала штыковое и полосовое железо, не уступавшее в добротности «свейскому», везли уральскую медь, и на рынках Лиссабона, Лондона, Амстердама, Нанта и Гамбурга русский металл славился как отличный.

В огне и буре шел восемнадцатый век. Он гремел Полтавской викторией, победами в Семилетней войне, под Фокшанами и под Измаилом. Россия выходила на первое место среди европейских держав. А внутри страны зрел посев народного гнева. Народ изнывал в оковах, тосковал о воле.

…Связанного по рукам и ногам Андрея везли на медеплавильный господина Осокина завод. Был этот завод больше похож на крепость. Все — и фабрики, и магазейны, и казармы, где жили работные люди, — заводчик приказал обнести частоколом. У ворот бессменно стоял караул.

Андрея втащили в караульню, и тут же его принялся допрашивать полупьяный сержант. Видя, что от нового работника трудно чего-либо добиться, он распорядился развязать пленника и направить в ближайшую землянку, куда уже сходились из фабрики работные люди.

Размяв затекшие мускулы рук, Андрей почувствовал себя легче. Спросил у сгорбленного рудоноса, как живется работным людям на Юговском заводе. Тот повернул к нему костлявое бескровное лицо и сказал хриплым голосом:

— Порядки известные — раным-рано гонят на работу. Все робят: и мужики, и бабы, и старики, и малолетки, и русские и башкирцы, и вотяки и чуваши.

Поглядел Андрей на фабрики, и тоскливо ему стало. Поднимался над ними какой-то зловещий желтоватый дым. Фабричные строения чернели у подножия плотины. В сливных каналах колебалось отражение пламени, вспыхивавшего над плавильными печами. Пруд багряно рдел в лучах заката.

Горько задумался Андрей о своей доле. Почему же он, Андрей Плотников, снова оказался не хозяином, а рабом горестных обстоятельств судьбы своей? Может ли он распорядиться собою, жить по своей воле? — «Могу», — ответил он сам себе.

Он стоял до тех пор, пока не появился красноносый сержант и пьяным голосом не крикнул:

— Т-ты… по какому случаю тут… К-каналья!

Андрей с ненавистью взглянул на него и побрел в казарму. Здесь царила полутьма, в узкие оконца еле пробивался свет. Сперва трудно было что-нибудь разглядеть. Через всю казарму тянулись двойные нары. На бечевках между ними были развешаны онучи, опояски, рубахи. Кислый запах ударял в нос. Люди лежали вповалку. Одни уже спали, другие штопали порванное белье, третьи ужинали. Глухой, сдержанный говор слышался в казарме.

Андрей выбрал свободное место на нижних нарах. Соседом его оказался давешний рудонос. Он со стоном ворочался на нарах.

— Что, землячок? Али занедужил?

— Давно хвораю…

— Сколько же лет-то тебе?

— Пятьдесят второй пошел. Сорок лет на заводских работах состою… Сорок лет… И свету не видал…

Старик надсадно кашлял.

— У нас здесь и помереть не дадут спокойно. Кабы я один такой был, а то вон Степану Оборину за самовольную отлучку сто пятьдесят лозанов дали. Степану-то, ему шестьдесят годов и к работе он маломощен… Да что старики? Малолеток не щадят. Ванюшке Спирякову тринадцать лет было. Принес домой поделку из меди, чтобы, значит, домашним показать, — взяли под караул в управу благочиния и присудили наказать сотней розог. Парнишка-то был малосильный, заморыш, ну и кончился под розгами… У нас так: помираешь — и то поднимут за ноги, приволокут на работу, и тут тебе полицейское исправление по всей форме определят. Розгами душу из тела вы нут.

Под этот «веселый» разговор Андрей заснул крепким сном восемнадцатилетнего парня.

…Проснулся он от грубого толчка в бок. Вчерашний сержант стоял над ним, злобно выпучив глаза.