Атаман Золотой

— Хуже каторжных! — отвечали им катали.

Работая на руднике, Андрей потерял счет дням. Они текли, томительно похожие один на другой. Вместе с другими рудничными вскакивал он с нар, наспех умывался и подходил к шахтному колодцу. Черная яма зияла, как разинутая пасть, готовая проглотить свою жертву.

Вместе с другими возвращался Андрей в казарму, ложился на жесткие нары и предавался горьким злым думам.

Прошлое снова и снова вставало перед глазами: лица и события проходили чередой, теснились в мозгу, бот князь Шаховской, владелец соляных промыслов, так жестоко распорядившийся его, Андрея, судьбой. Вот приказчик Калашников, усугубивший его тяжкое состояние чернорабочего еще более тяжким наказанием. Вот полицейские служители в треуголках, потащившие молодого паренька на съезжую, и воевода, которого Андрей хоть и не видел, но столько страшного слышал о нем. Все эти люди, столь различные по своему положению, сливались в одно лицо. Каким ненавистным оно было — это лицо палача!

Что могло быть у них, этих жестоких, кровожаждущих злодеев, человеческого?

И не святое ли дело — истреблять их, как волков, как змей ядовитых?

Не однажды пытался Андрей завести то с одним, то с другим из рудничных разговор об освобождении от неволи.

— Как освободишься? Караулы кругом, тын высокий. Не убежишь.

— Чтобы убежать, надо перебить стражу.

Рудничный только вздыхал в ответ.

— Да кто вы: люди или твари неразумные?

— Забитые мы до полусмерти, вот мы кто.

И верно: изнурительный труд и побои, вечный страх перед начальством довели этих несчастных до того, что они боялись и подумать о сопротивлении.

Андрей все же не бросил мысли о свободе.

Год провел он в исправительной казарме на хлебе и воде — и выжил. Чем дальше, тем больше укреплялась в нем мысль избавиться от неволи.

Помог случай.

Вечером, поздней осенью, когда сиверко прохватывал насквозь, а на застеклившиеся под заморозками лужи падали последние блеклые листья и алый закат разливался над гребнем гор, в казарму пригнали новую партию рабочих.

Они вошли шумной толпой, в старых азямах, в лаптях.

— Нет ли землячков? Есть камышловские?

— Нет ли кого шадринских?

— Ищи земляков на кладбище, — отозвался с нар глухой и сердитый голос. — Недолго дожидаться и вам.

— Что, разве жизнь шибко лиха?

— Отведай — узнаешь.

— Не то видели, не запугаешь и не таковские мы.

Это были сплошь участники крестьянских волнений в Камышловском и Шадринском уездах. Держались они дружными кучками, по волостям.

Андрей прислушивался и присматривался, но в казарме было темно. Несмотря на ранний час, наработавшиеся до устали рудничные ложились спать. Возле растопленной печи пришедшие с работы сушили онучи.

Один из новичков подсел к ним, как старый знакомый.

— Что, братцы, приумолкли? Не вешайте голов, не унывайте. Распоследнее дело — унывать. Споем лучше кашу дедовскую.

Ты взойди-и, взойди, солнце красное…

чистым и звонким голосом затянул он старую волжскую песню.

Над горою ты взойди, над высокою…

— Будет тебе волков пугать! Кого там взяло? — раздалось со всех сторон.

— Нешто и петь здесь нельзя? Эх вы, пуганые!

Андрей подошел к печке и взглянул в лицо певцу. Что-то знакомое мелькнуло в этом худощавом седом человеке с сумасшедшинкой в глазах, во всем его гибком, как у ящерицы, теле.

— Блоха!

Это был он.

— Блоха! Родной мой! — Андрей схватил знакомца в объятия, стиснув его острые плечи своими сильными руками. Кругом ахали.

— Вот где земляки-то друг друга отыскали!

— Мы больше, чем земляки, — сказал Блоха.

— Как ты попал сюда? — спросил Андрей.

— Взяли за то, что в Тамакульской волости мужиков на бунт подговаривал. Да мало ли чего не наскажут.

И Блоха лукаво подмигнул.

Андрей в ту же ночь поделился с ним мыслями о восстании. Решено было разделить людей по десяткам и каждому десятку поручить свое дело: одним снимать с вышек караулы, другим обезоружить охрану в кордегардии, третьим — идти в контору.

Дул студеный ветер. Тучи, клубясь, вытянулись над горами в одну сплошную гряду. Закатные лучи ярко освещали их края, и казалось, будто там, за горами, тлеет зарево большого пожара и ветер несет все дальше и дальше обагренный отсветом пламени дым.

Закусив чуть не до крови губы, поднялся в бадье Андрей.

— Ты пошто рано? Смена не кончилась, — сказал воротовой.

— Замолчи! — крикнул Андрей. — Там пятерых придавило.

К шахте сбегались рабочие. Штейгер-немец ругался.

— А, канайль! Руссише швайн! Лень работает? Шифо на работ! Марш в шахта!

Между тем из черного устья шахты поднимались еще рабочие с бледными, безумными лицами.

— Обвал! Завалило еще троих…

Толпа волновалась. Катали побросали тачки, сгрудились. Блоха протискивался между людьми, уговаривал:

— Не ждите доброго от начальства. Спасайте свои шкуры. Сегодня восьмерых задавило, завтра, может, еще больше погибнет.

Андрей взял его за руку.

— Звони сполох.

Кто-то схватил штейгера за шиворот.

— Конец вашей власти!

Это явилось сигналом. Часть рудничных, похватав кайлы, кинулась к вышкам, другие бежали к кордегардии.

Бунт начался и вскоре охватил весь рудник. Закованные сбивали с себя кандалы. Тачки летели в устья шахт. Сигнальный колокол звонил без умолку.

В здании конторы рудничные спешно уничтожали списки рабочих и реестры. Солдаты, находившиеся в кордегардии, не могли выйти, потому что дверь была завалена бутовым камнем и бревнами.

— Наша взяла! — ликовал Андрей.

Но Блоха остудил его радость.

— Лучше давай поскорей смазывать пятки: смотритель успел угнать не то в Билимбай, не то в Ревду. Того и жди — солдаты нагрянут.

В тот же вечер они бежали с рудника. Рудничные громили провиантский магазейн. Наступала ненастная ночь. Шел снег вперемежку с дождем. Вдруг с одной из караульных вышек раздался истошный вопль:

— Солдаты!

Большой воинский отряд двигался по дороге на рудник.

В городе Екатеринбурге в самом центре стояли чуть не рядышком деревянная церквушка, построенная, говорят, еще при первой Екатерине, канцелярия Главного управления горными заводами, острог и суд.

Проспективная улица широка и пряма. Движутся по ней обозы, груженные железом и медью, скачут курьеры с нарочным. Внизу у плотины был когда-то завод, теперь там монетный двор.

Растет город, столица горнозаводского Урала. С каждым годом все больше строится в нем домов. Много людей всякого звания проживает в Екатеринбурге, а больше всего — солдат.

В здании Горной канцелярии в зале с лепным потолком идет заседание. Члены Горной канцелярии слушают князя Вяземского, командира карательного отряда.

Он стоит, прямой и высокий, узколицый и тонкогубый, потомок одной из знатнейших и древнейших в России дворянских фамилий.

— Я полагаю, что причины возмущений приписных к заводам крестьян и работных людей, — говорит князь, — коренятся в небрежении, кое проявляется вами, господа. Невозможно и недопустимо, дабы Исетская провинция, столь важная для нашего государства, пребывала в смутах и волнении. Все, что мог, я своим драгунским полком сделал для укрощения духа мятежа. Остальное зависит от вас, господа. Пожар нужно тушить вначале. Иначе… не потушить.

Члены Горной канцелярии внимали в благоговейном молчании. На князя смотрели как на спасителя. Еще недавно им казалось, что восстание скоро охватит весь Урал. Теперь же тюрьмы в Екатеринбурге и в уездных городах переполнены, мирские земские избы сожжены, зачинщики повешены, на площадях слобод и заводов выставлены колеса для четвертования, воздвигнуты виселицы и глаголи. Сотни людей отправлены в сибирские рудники. Мир и тишина снова воцарились в горнозаводском крае, в Исетской провинции.