Разомкнутый круг

51

В 1824 году, сразу после дня ангела, отмеченного в белорусских болотах, наконец и Рубанову высочайше присвоили чин полковника.

Сразу подав рапорт об отпуске, он лишь в апреле получил положительный ответ и, забрав в Петербурге жену и сына, а также вышедшего в отставку Шалфеева с семьей, направился в Рубановку, прибыв туда в первых числах мая.

Родное имение с каждым приездом все сильнее и сильнее поражало Максима. Проехав по губернии, он сделал вывод, что его село одно из самых крепких и справных, а мужики сыты и довольны.

Въехав в имение, Рубанов сразу прикинул, что домов стало значительно больше, а значит, и населения.

«Старина Изот времени даром не теряет», – подумал он, услышав из соседнего возка удивленные «охи» четы Шалфеевых.

Над домом старосты гордо блестел на солнце здоровенный медный петух. Максим глянул в сторону барской усадьбы. Уже отсюда виднелась сверкающая белизной жестяная крыша двухэтажного кирпичного строения, а въезжая под беленую арку в распахнутые Агафоном ворота, он даже растерялся, не увидев своего старого дома-инвалида.

Жена с сыном радостно хлопали в ладоши, с восторгом рассматривая новые хоромы, чистенькие окна и солидные колонны, поддерживающие балкон.

Агафон, в предчувствии удовольствия, алел носом и перемигивался с Шалфеевым. От деревни уже пылила тройка со старостой. Вышедшие на крыльцо трое мужиков, заканчивающих какой-то мелкий ремонт, кланялись барину.

Пока приезжие с любопытством ходили вокруг здания, во двор влетела взмыленная тройка, и из нее вывалился запыхавшийся и тоже взмыленный Изот. Растопырив руки и не умея ничего произнести от неровного частого дыхания, прихрамывая, он засеменил навстречу Рубанову.

«Сдает! Сдает старик…» – с сожалением отметил Максим, обнимая старосту.

Поцеловав ручку Мари, потрепав по голове Акима и поздоровавшись с Шалфеевым, тот, наконец, отдышался.

– Во какую избу возвели! – произнес он и, заметив полковничьи эполеты на плечах барина, попытался вытянуться во фрунт.

Шалфеев с иронией хмыкнул, глядя на такую стойку.

– Ва-а-ше превосходительство-о-о! – с глубочайшим почтением не произнес, а пропел староста и зачем-то перекрестил лоб. – Слава Те Осподи! Свиделись! А нянька не дождалась, – нахмурил он седые брови, – прибралась в одночасье…

– А я ей платок привез!.. – вздрогнул от известия Рубанов, думая, что так и должно быть. Нет старого дома, а вместе с ним уходят и жившие в нем старые люди.

Не слишком расстроившиеся Мари и сын, помолчав для порядка и подталкивая друг друга, исчезли за солидной дубовой дверью с медной начищенной ручкой. Восторженные их голоса отдавались эхом где-то внутри. Слушая их, Максим несколько успокоился и, ничего не ответив старосте, тоже направился к двери, подумав, что для подрастающего сына именно этот дом со временем станет родным и близким. Именно сюда он будет приходить с трепетом в сердце и отдыхать душой, вспоминая детство.

«Здесь непременно следует поставить диван, а здесь – стол и кресла», – услышал веселый голос жены и поскользнулся на натертом паркете.

«Неплохо! Пожалуй, ромашовскому не уступит…» – отметил он.

Ближе к вечеру, все осмотрев и оставив Шалфеевых в усадьбе, Рубановы на огромной лодке с двумя мужиками на веслах переправились на другой берег. Здесь их уже ждал возок с запряженной тройкой.

«Ну, Михеич… Все успевает! – улыбнулся Максим. – Уже и генерала предупредил».

Владимир Платонович с нетерпением ожидал их. Расцеловавшись с дочерью и внуком, он покраснел от удовольствия, заметив эполеты на плечах зятя, и добродушно похлопал его по плечу.

– Я всегда знал, что ты станешь генералом! – произнес он. «И может даже, титул приобретешь» – подумал о своей недосягаемой мечте.

Через неделю, в честь приезда гостей, Ромашов дал бал, который своим присутствием почтил даже известный ему нелестно генерал-губернатор. Тот самый, что написал судьбоносное письмо в Петербург.

Глядя на уважение, оказываемое Рубанову губернатором, Владимир Платонович размышлял о превратностях судьбы и радовался, что дочь оказалась умнее его. «Чуть было не проглядел зятя, и внука какого славного родили».

Через месяц в Рубановку стали подвозить заказанную мебель, и Мари с головой ушла в хозяйственные хлопоты. Давно она не чувствовала себя такой счастливой. «Здесь разобью цветник, – планировала она, – а здесь следует поставить какую-нибудь статую из греческой мифологии – Гермеса там или Афину, нет, все же лучше Гермеса. Батюшка, конечно, копию со своего "Лаокоона" посоветует воздвигнуть», – хихикнула она.

Жена Шалфеева вместе с четырнадцатилетней дочерью активно ей помогали. Сам отставной унтер пробовал силы на поприще трактирной торговли, и у него здорово получалось… У Агафона вожжей бежала слюна от зависти.

27 июля был даден еще один бал – на этот раз Рубановым. Отмечалось семилетие сына. За день до этого освятили новый дом.

В Петербурге Рубановы жили скромно, и им в основном хватало служебного оклада. Деньги, что посылали староста и Ромашов, оставались целы. И сейчас они весьма были кстати. Причем сумма набежала довольно-таки значительная.

Изот отчитался, что в Рубановке проживают без малого 700 крепостных, а в Ромашовке – 1200, и, несмотря на это, доход имения имеют равный, причем рубановские мужики много богаче ромашовских.

К тому же от строительства осталось более фунта золотых империалов, и староста отдал их пораженному до глубины души Максиму.

«Стареет, стареет дед!» – подумал он, взвешивая на ладони увесистый кожаный мешочек.

Словно услышав барина, старик подтвердил:

– Уставать чтой-то начал… ноне еле-еле поднялся. Ноги болят, спина ноет, и глаза перестали видеть… Следует и мне в отставку иттить, а на свое место сынка поставить… Или как?..

– Ну, загудел! – с грубоватой лаской перебил его Максим. – Еще нас всех переживешь.

– А все ж насчет сынка как? – не сдавался староста. – Со мной все могет быть… Часто Кешку во сне видеть стал, – закряхтел он, усаживаясь в новое кресло. – Гликось, мягкая мебеля какая, – похвалил обнову. – А я, пока жив, во всем ему помогать стану!..

– Будь по-твоему! – дал согласие Максим. – Сейчас бумагу напишу…

Лето пролетело незаметно, и в сентябре стали собираться в Петербург.

– Ну что, Шалфеев, со мной поедешь или в Рубановке останешься? – поинтересовался Максим перед отъездом.

– Останусь, ваше превосходительство! Клянусь двойной порцией водки – мне тут ндравится…

По глазам жены и сына видел, что и они бы с удовольствием еще пожили в деревне, но когда предложил Мари погостить до зимы у отца, она наотрез отказалась.

В Петербурге накопилась целая пачка писем от друзей – в основном от Нарышкина, но попалось несколько конвертов и от Григория.

Читали по очереди вслух – то Мари, то Максим.

Из первого письма узнали, что графиня Софья переехала в Киев и снова ждет ребенка.

– Какая прелесть! – с завистью воскликнула Мари. – Теперь ваша очередь читать, сударь, – расслабленно и томно облокотилась на круглый валик дивана.

Рубанов выудил из пачки письмо Оболенского, в коем Григорий по поводу своей сеструхи и Сержа сделал умозаключение, что киевский воздух много «пользительней» петербургского и что сам он тоже парень не промах и подыскал для себя сдобную купчиху-хохлушку, и ко всем прочим ее прелестям – владелицу трактира, что, на его взгляд, намного лучше какой-нибудь чахлой и заумной княгиньки или графиньки. И к тому же все под рукой.

А далее пошли такие подробности, что Максим читать вслух не решился, несмотря на горячие просьбы жены.

Следующее письмо читала опять она.

Послание, слава Богу, было от безобидного Сержа. В нем он восторженно описывал свою встречу с новым общим знакомым – молодым поэтом Пушкиным: «Сначала он рассказывал о Кишиневе, где в свое время побывали и мы с тобой, дружище Рубанов. После мамалыги, варенья и кофе Александр Сергеевич прошелся по поводу боярынь-кукониц, нарумяненных, набеленных, с безвкусно подведенными глазами, с неизменной турецкой шалью на плечах и дурацкими сапожками на ногах…