Разомкнутый круг

– Нет! – хмыкнул Рубанов. – Потому что британские фабрики, которые до этого простаивали, пущены в ход и трудовой люд получил работу за счет России.

Выходит, теперь и купечество недовольно…

– Господа! Да ну вас к черту с вашей экономикой и политикой, – перебил Максима заскучавший князь, – по мне лишь бы парады пореже были, а в остальном – давайте лучше пить…

В начале весны, по волглому уже снегу, добрались до Петербурга Мари и сын.

Максим с некоторой долей изумления отметил, что счастлив их приезду, и его уже не тянет шляться с друзьями по театрам и ресторациям.

«Старею и становлюсь семейным человеком», – подумал он, с удовольствием занимаясь с сыном и все вечера проводя с женой.

Мари пережила потерю дочери и, зная, что у нее не будет больше детей, все свое время посвящала семье, полностью утратив интерес к балам и светским развлечениям.

Все вместе выезжали они в город, а когда потеплело и пробилась трава, – на природу. Особенно полюбился им Крестовский остров.

Подышать «бальзамическим воздухом» приезжали сюда пожилые статские советники и купцы, их жены и дочки. В «Новой ресторации» гуляла гвардейская молодежь, и Максим с удивлением ловил себя на мысли, что с удовольствием отправил бы на гауптвахту некоторых буйных офицеров.

«Явно старею и становлюсь брюзгой! Ведь совсем недавно сам такой был… – вздыхал он, отвечая на приветствия безусых прапорщиков и подпоручиков. – Детвора! Пороху еще не нюхали, а водку с шампанским вовсю хлыщут», – бурчал он.

Вдыхая свежий запах сосновой смолки и брусники, он выискивал место, где бы присесть. Лучшие кочки со свежей травкой заняли пожилые купцы с чадами и домочадцами.

«Словно кулики на болоте, – разглядывал Максим краснорожих торговцев, варивших уху на небольших костерках. – И Тарифы на них не влияют, – поражался обширным животам, отражавшимся в таких же пузатых самоварах. – И не лень их сюда тащить», – кивнул на прибрежный мох бредущему с узлами Шалфееву, по пути погрозив проплывающим на ялике и заглядевшимся на Мари подвыпившим молодым приказчикам.

Целые стаи их катались по Малой Невке, орали песни под балалайку и разглядывали барышень, коли в лодке не имелось своих.

«Красота, – осматриваясь вокруг, думал Рубанов. – И на кой ляд мне эти конституции и тайные общества?..»

Летом двадцать третьего года болота Белоруссии, где в то время квартировал Конногвардейский полк, содрогнулись от диких воплей – то Оболенский получил чин полковника.

Радости его не было предела.

Нарышкин, также ставший полковником, принял это известие много спокойнее и начал хлопотать об устройстве торжественного обеда.

Следом за пожалованием чинов пришел приказ о переводе полковников во 2-ю Южную армию фельдмаршала Витгенштейна, расквартированную в Киевской губернии.

Тут о торжественном обеде забеспокоился и Оболенский.

Подобного гулянья конногвардейцы еще не видели. Обед устроили для рядовых и офицеров в поле. Водка лилась рекой. Полковники по очереди обнимались и пили со всеми офицерами полка, и, напоследок, целуясь с генерал-майором Алексеем Орловым, князь Оболенский даже прослезился. Рубанова к чину полковника не представили.

Без приятелей Максиму стало грустно, и он целыми днями сочинял письма – то жене в Петербург, то товарищам во 2-ю Южную армию.

Друг Дениса Давыдова, начальник штаба 2-й Южной армии генерал Киселев, посовещавшись с фельдмаршалом Витгенштейном, доверил полковнику Оболенскому командование кирасирским полком, а полковник Нарышкин получил должность начальника штаба кирасирской бригады.

Тут же они встретились с генерал-майором Вайцманом, командующим кавалерийской бригадой. Вайцман был уверен, что через два-три года его бывшие подчиненные станут бригадными генералами, а вот он дивизионным – навряд ли, и потому принялся оказывать им содействие на правах ветерана 2-й армии, представив вновь прибывших некоторым командирам полков и бригад, среди которых были генерал-майор Сергей Волконский и полковник Павел Пестель.

С Волконским друзья сошлись сразу, а Пестель им не понравился, хотя Нарышкин после часто встречался с ним по службе и даже был зван в гости.

Первый из Пестелей – Вольфганг прибыл в Россию из Саксонии, чтобы основать в Москве почту. От него и пошла «почтовая династия» этого немецкого рода.

Отец Павла Пестеля в двадцать один год возглавил Московскую почтовую контору, а в двадцать два удостоился ордена Владимира и звания надворного советника. Семья Пестелей к тому времени почти целое столетие жила в России.

В 1792 году Иван Пестель женился на Елизавете Ивановне, дочери известной в то время писательницы Крок, и 24 июня 1793 года у них родился сын. Его назвали двойным именем Павел-Михаил и крестили в лютеранской церкви.

Служба у Ивана Пестеля шла удачно, и он даже имел особое тайное поручение от императора Павла читать письма и копии с «неблагонадежных» пересылать в Петербург.

Император был весьма доволен своей московской почтой и повелел Ивану Пестелю занять пост начальника столичной почты и председателя Главного почтового управления, удостоив его чином действительного статского советника, что равнялось званию генерал-майора.

Однако столичные интриги были не чета московским, а Иван Пестель где-то перешел дорогу любимцу императора, министру иностранных дел князю Ростопчину.

Тогда остроумный и любивший писать Ростопчин отправил по почте письмо, в котором говорилось о заговоре против императора.

Сначала вскрывший конверт Пестель задрожал от радости – есть повод отличиться, но затем затрясся от страха, когда прочел, что директор почты, то есть он, поддерживает заговорщиков.

И он уничтожил важную улику,

Ростопчину только этого и надо было. Павел обо всем, конечно, узнал, и блестящая карьера действительного статского советника в это царство закончилась…

Однако через четыре года граф Пален возглавил заговор, и император был убит, а на престол взошел Александр I.

Новый император назначил Ивана Борисовича Пестеля генерал-губернатором Сибири, и тот через некоторое время прославился как жесточайший тиран. Сибирь стонала под его игом, причем для того чтоб еще раз не подсидели, генерал-губернатор исхитрялся править краем из Петербурга, находясь в собственной своей квартире на Фонтанке.

Старинный его «дружище» Ростопчин по этому поводу шутил: «Кто самый зоркий на свете? – крутил пуговицу своему собеседнику, и когда тот пожимал плечами, отвечал: – Старый Пестель. Он из Петербурга видит, что делается в Сибири».

В 1819 году шутка дошла и до императора. Александр поручил Сперанскому проверить зрение сибирского генерал-губернатора, и оказалось, что видит он плохо. В крае процветало лихоимство, ставленники его превышали свою власть и обирали народ.

Пестелю была дана унизительная отставка, даже без упоминания о его сорокалетней службе, о чем напечатали в «Инвалиде».

Между офицерами по этому поводу шли злые и обидные толки, которые оскорбляли его сына.

«Нет! Власть следует менять!» – злился молодой Пестель и стоял за самые радикальные меры, издеваясь над умеренным крылом тайного общества, которое предпочитало «медленное действие, ведущее к постепенному исправлению нравов».

Он ставил ближайшей своей целью революционный переворот и доказывал, что весь смысл деятельности заговорщиков – направить удар на самодержавие, дабы свалить его как можно скорее.

Когда умеренные члены общества поставили ему на вид, какими кровавыми делами завершились во французской революции деяния Конвента, Пестель отвечал:

– Работа Конвента как раз и была самым мудрым этапом французской революции, – и, видимо, вспоминал обиженного своего папеньку, добавляя, что развитие революции в России должно привести непременно к цареубийству и, по крайней мере, к десятилетней диктатуре, чтоб удержать завоевания…

Члены Северного общества относились сдержанно к предложениям Пестеля.