Разомкнутый круг

– Зато уж вы, женщины… – не нашел он слов, способных охарактеризовать слабую половину человечества.

Потревоженные лягушки в пруду дико вопили.

«Дурак! Сколько времени потерял… Ведь я лишь ее люблю. А с остальными встречался, дабы узнать, что в мире нет прекраснее тебя, как, наверное, сказал какой-нибудь поэт», – рассуждал он по дороге, вернее, по тропинке к дому.

Все прошло удачно. Их никто не хватился, кроме двух юных барышень.

– К старой деве прилип! – проходя мимо них, услышал он язвительный шепот.

Вечером после дня ангела, для того чтобы все обдумать, Максим оседлал Грешиню и помчался через Рубановку к зеленеющим полям и лесу. По деревне недавно прогнали стадо, и бабы доили коров.

Пряно пахло пылью, молоком и счастьем!..

48

Староста с подрядчиком вели активную подготовку к строительству. Один платил деньги, другой поставлял материал.

Для доставки наняли в Чернавке и в уездном городе всяких бездельников, и они разгружали баржи, причаливавшие в полуверсте от барской усадьбы, – там имелся удобный пологий спуск и до будущей церкви было рукой подать. Рубановские крестьяне, разумеется не за бесплатно, в свободное от страды время, из отпущенного старостой леса мастерили тяжелые долгуши, на которых и возили строительный материал.

Для перевозки Изот купил несколько крупных лошадей-тяжеловозов.

У Максима осталось три фунта золотых монет, а саквояж с остальными деньгами как-то незаметно перекочевал к старосте, и тот единолично распоряжался огромной суммой – по предварительным подсчетам именно столько требовалось для строительства церкви и дома. Тут же в Рубановку зачастили какие-то темные личности из уездного города, и до Максима дошел слух, что староста дает деньги в рост под приличные проценты, а кому идут эти проценты, для всех, кроме старосты, оставалось загадкой.

«Все может быть! – рассуждал Рубанов. – Сразу-то вся сумма не нужна, и свободных денег у него полно. Да черт с ним… Вот ежели не построит, тогда и спрошу!»

А через каждые три дня вечером Агафон перевозил его на лодке к ромашовскому берегу.

«Кто кого перевозит – еще вопрос!» – усмехался Рубанов, так как вторую половину пути обычно греб сам.

Три дня с нетерпением ожидал он этой встречи, и поэтому, когда брался за весла, у Агафона ветер свистел в ушах. Так, по крайней мере, он сам потом говорил. Судно шло со скоростью боевого корвета под всеми парусами и при попутном ветре.

«Адмирал Чичагов с радостью бы взял меня в матросы», – усердно работая веслами, рассуждал Максим.

Напоминающий о благоразумии пистолет, разумеется, он давно убрал на дно своего походного баула.

«Странно у нас с Мари получается… Вся наука де Сентонжа летит в трубу!»

Как всегда, лето пролетело незаметно. Дни становились короче, а ночи длиннее и прохладнее. От занятий греблей Максим раздался в плечах, а мышцы стали железными. Он один свободно вытаскивал лодку на песчаный берег.

Парадный мундир сделался мал, и Максим с трудом застегнул пуговицы, когда однажды направился с официальным визитом в Ромашовку.

«Черт-дьявол! – изумился он. – В чем же я на службу пойду в Петербурге?»

Владимир Платонович встретил гостя без особой радости, но с уважением, и даже отпустил с ним дочь на верховую прогулку.

«Слава Тебе Господи! Хоть рядом лягушки не квакают, – иронично улыбнулся Рубанов. – Теперь, как их услышу, сразу с Мари целоваться хочется! Даже если ее поблизости нет…»

Изот привез откуда-то француза портного и знатного сукна на колет. Поэтому сентябрь Максим активно посещал генерала в новом уже колете, а в октябре попросил руки Мари.

Ответ Ромашова звучал непреклонно и категорично – «Нет!!!».

Не помогли ни слезы дочери, ни уговоры прослышавших об отказе уездного головы и лысого капитан-исправника с женами. Довольны были лишь две ее подруги.

Весь октябрь уездное общество ждало развязки интриги и осуждало генерала: «Зазнался» и «От добра добра не ищут» – был однозначный приговор уездных дам. – «Ну почему нашим дочерям такое счастье не привалило?»

Ромашов хорошо знал, чего можно ожидать от Рубанова, и не сводил с осунувшейся дочери глаз, никуда не выпуская ее из дома.

Максима не велено было пускать даже в Ромашовку.

«Самодур!» – думал о несостоявшемся тесте ротмистр, забыв про сон и потребляя фунты табака.

Старый колет опять стал впору.

«Ну, погоди! Поскрипишь еще зубами!» – Сжимая и разжимая кулаки, ходил Максим по комнате, отбрасывая ногами попадавшиеся по дороге стулья.

– Готовьте все к отъезду! – распорядился он.

Нянька не знала, как помочь горю своего ненаглядного «внучка».

Агафон, проснувшись, начинал рабочий день с похода к берегу Волги, где, скопив во рту приличное количество слюны, смачно плевал в сторону Ромашовки.

Староста готовил повозку, лошадей и припасы. Всё – на двоих человек.

Несколько раз Рубанов переплывал на лодке Волгу и поднимался в беседку, однако Мари так и не встретил. Вместо нее однажды наткнулся на гуляющего по саду толсторожего, в бакенбардах, лакея.

Увидев ротмистра, тот намылился дать деру и доложить барину, но был безжалостно схвачен, приперт к дереву и ознакомлен с гвардейским кулаком. Затем в карман его опустилась крупная ассигнация и записка к Мари.

В отличие от душегуба Церберова, толсторожий все понял правильно и купюру взял.

На следующую ночь укутанный в черный плащ и на всякий случай вооруженный английским пистолетом, Максим ждал Мари в беседке.

Моросил нудный дождь, и темень стояла непроглядная. К тому же, пока добирался до беседки, распорол о ветку щеку, и теперь она саднила и кровоточила.

«Не придет! – переживал он, прикладывая к щеке платок. – Ну зачем генеральской дочери простой дворянин и офицер? Ей графа подавай или полковника!» – поднимал в себе злость, чтобы легче было перенести потерю, коли она не явится.

Устав ходить, он уселся на мокрую скамью, завернулся в плащ и задумался.

Из-за шумевших на ветру деревьев Максим не расслышал шагов и, лишь когда ощутил на щеках ее прохладные ладони, вздрогнул от неожиданности и счастья.

– Мари! Вы пришли?! – прошептал он и поцеловал ее холодные губы.

– Что у вас на щеке? Господи! Снова кровь! – вскрикнула она и уронила намокший от дождя и крови платок.

– Пустяки! Напоролся на ветку. Главное, вы пришли! – Обнял ее, ощущая тепло женского тела сквозь влажную накидку, и сердце его чуть не лопнуло от любви к этой зеленоглазой колдунье. – Больше я вас не отпущу! Я люблю вас, Мари…

Туфли ее промокли, и она дрожала от холода. Положив руки ему на плечи и доверчиво прижавшись всем телом, замерла, ощущая в себе волну счастья и чувствуя на лице то его жаркое дыхание, то горячие губы. Ей было страшно и одновременно сладко…

– Вы правда любите меня? – прошептала она, прислушиваясь к себе, к своей душе и сердцу и понимая, что больше не сможет без него… Не проживет ни дня, ни часа, да что там час – даже минута без него делается длиною в год.

«Это, наверное, и есть любовь!» – сомневалась она, задыхаясь от счастья.

Глаза ее полнились слезами, а лицо обжигало приятное до изнеможения мужское дыхание, а нескромные, но горячие и сладостные губы искали ее губы, и глаза, и щеки, и скрученную спиралью прядь волос у виска.

«Господи! Как я люблю его!.. – подумала она, замирая от восторга. – А как же папенька? – мелькнула и тут же погасла мысль, когда он поднял ее на руки и бережно понес вниз, к лодке. – Ах! Все равно теперь!» – Плотнее прижалась к нему, чтобы унять дрожь.

В лодке он закутал ее в свой плащ, и пока Агафон, выбиваясь из сил, греб к берегу, держал Мари на коленях и покачивал, словно маленького ребенка.

Лодка причалила точно у беседки, и на едином дыхании Максим взлетел по лестнице, держа на руках бесценную свою ношу.

Дома, дрожа от холода и прогнав его из комнаты, она сняла влажное платье, накинув теплый халат, принадлежавший когда-то Ольге Николаевне, и села в кресло у печки.