Разомкнутый круг

47

«Ну зачем, зачем, зачем все это снова?!.

Опять эти зеленые колодцы глаз… Господи! Ведь я же утону в них…» – метался Максим по комнате вечером.

Неожиданно собрался дождь и забарабанил по крыше свой извечный мотив.

Из ящика стола Рубанов достал и положил перед собой привезенный из Петербурга один из двух английских пистолетов, подаренных в свое время князем Голицыным.

«Буду глядеть на вороненый ствол и вспоминать его зимний шепот». – Уселся в кресло и закурил трубку, вздрогнув от оглушительного выстрела грома.

Гроза бушевала над Рубановкой.

«Хватит! Один раз уже было…»

А утром в распахнутое окно тянуло божественной свежестью июньского дождя, чистого неба и мокрой травы.

Волшебные рубановские соловьи пели гимн солнцу, стрекотали кузнечики, жужжали пчелы, и сводил с ума запах умытого сада…

«Господи! Как необъятно прекрасен твой мир!..» – думал он, седлая Грешиню, и мчался по спящей еще деревне в сторону молчаливых полей и темнеющего вдали леса.

Когда медленно возвращался обратно, крестьяне запрягали лошадей в телеги, а бабы выгоняли со двора коров.

Бородатый пастух для острастки громко щелкал бичом.

И от всей этой мирной сельской картины на душе у Рубанова делалось спокойно и радостно.

День он проводил то с архитектором, то с Изотом, стараясь не думать о Мари, но часто ловил себя на том, что нет-нет, а глянет на другой берег Волги, где в мареве солнечного дня терялась Ромашовка.

Забывал он о Мари и сельской идиллии лишь тогда, когда архитектор и староста начинали совместно решать какой-либо финансовый вопрос.

Староста все хотел достать подешевле, но худшего качества, архитектор для своего творения требовал лучший, но самый дорогой кирпич и другой строительный материал.

В данном вопросе Рубанов всегда был на стороне архитектора.

– Скользкий, как заплесневелый огурец! – жаловался тот на старосту.

Изот привез из уездного города подрядчика и старшину строительной артели, чтоб познакомить их с барином и чудаковатым зодчим.

Архитектору, разумеется, подрядчик не глянулся.

– Лиса в сравнении с ним выглядит много простодушнее! – доказывал он Рубанову, но Максим утвердил выбор старосты.

– Хозяйственные вопросы на нем, – отвечал скандальному мэтру.

«Не простое это дело – строительство! Но я хотел нервишки пощекотать…

На войне, оказывается, спокойнее было. Возможно поэтому прадед и не осилил дом…»

В конце месяца крепкий малый из ромашовской дворни привез Рубанову письмо от генерала, из которого следовало, что у его дочери завтра день ангела, и по сему случаю съедутся все ближайшие соседи: «А вы один из них…» – читал Максим, размышляя, ехать или нет.

«Поеду! – решил он. – А то неудобно получится. – Убрал в ящик стола послание, а сверху положил напоминающий о благоразумии пистолет, велев Агафону тотчас заложить тройку. – Слетаю в уездный городишко и куплю какой-нито подарок. – Сыпанул в карман горсть монет из саквояжа. – А завтра пораньше проснусь и нарву полевых цветов…»

Ранним утром его разбудил Агафон, притащивший отполированные ботфорты, и заплетающимся языком доложил, что чистил их всю ночь.

– Ну тогда ступай отдохни, – велел ему Максим, быстро одеваясь.

«Пора за цветами ехать».

Днем, отправляясь в Ромашовку, на весла посадил двух крестьян, оставив Агафона дома.

«А то с ним моряком станешь!.. – усмехнулся он. – Следует быть развязным до хамства, дабы она не имела на меня видов, ежели, конечно, оные имеются, – разрабатывал план действий. – Главное, не глядеть в ее глаза. И ежели сумею, вручу имениннице собственные ее письма, писанные Волынскому».

На ромашовском берегу его поджидала коляска с кучером, на которой и добрался до усадьбы.

Перед домом уже стояло несколько экипажей. Солидно выбравшись из коляски, он важно прошел в уважительно распахнутую толсторожим лакеем в бакенбардах дверь и не спеша поднялся по ступеням лестницы, где встречали гостей генерал с дочерью. Неподалеку от них стояли две молоденькие девицы.

Прежде поклонившись Владимиру Платоновичу, он повернулся к Мари – и со словами: – О радуйся, мой друг, прелестная Мария! Ты прелестей полна, любови и ума. С тобою грации, ты грация сама! – преподнес имениннице букет ромашек на длинных стеблях и цепочку с золотым сердечком с крупным бриллиантом посередине в сафьяновой коробочке, глядя при этом не на виновницу торжества, а на двух подруг.

От белой формы столичного гвардейца у барышень заблестели глаза. И на удивленный взгляд Мари ответил:

– Да Нарышкин все! Исхитрился вбить в мою голову вирши Батюшкова. – Поклонившись еще раз, прошел в зал, так как подошли с поздравлениями другие приглашенные.

У дивана лежали три красивые борзые, и мужская половина активно обсуждала их стати.

Женская половина с таким же жаром принялась обсуждать рубановскую стать.

– …Тот самый, – услышал он шепот, – хорош, хоша и веник подарил…

«Клуши провинциальные, – беззлобно ругнулся Максим. – А генерал сделался настоящим русским барином». – В свою очередь стал разглядывать собак. Они показались ему интереснее женщин.

Тоже, что ли, псину завести? Да ведь не успеет вырасти, как я уеду».

Подошедший в это время Ромашов представил его гостям, думая про себя, что наград у парня поболе, нежели у предводителя дворянства и уездного головы вместе взятых.

Мари к Рубанову не подошла.

«Наверное, все гостей встречает», – подумал Максим.

За столом его посадили неподалеку от именинницы рядом с лысым капитан-исправником, и тот завистливо принялся разглядывать рубановские ордена.

На груди доблестного защитника правопорядка, соперничая с лысиной, сверкала единственная медалька.

«Блестит, как начищенная розгами крестьянская задница! – подумал Максим то ли о медали, то ли о лысине. – Слава Богу, устриц не подают…» – развеселился он, поймав взгляды двух юных девиц.

Мари хмурилась, опустив глаза в тарелку.

– Господа! За именинницу! – поднявшись из-за стола, предложил тост Рубанов.

Его шумно и весело поддержали.

Неожиданно для себя Максим стал центром внимания. Гости с интересом расспрашивали его о баталиях, в которых он участвовал, и о Париже.

Правда, был еще молодой очкарик, умно рассуждавший о Гете, Байроне и Руссо, но у него не имелось даже вшивой медалюшки капитан-исправника, поэтому общество очкастая личность не интересовала, и Максим даже догадывался, что многие из присутствующих полагают, будто названные им фамилии принадлежат столичным генералам…

«Вот кого Мари надо при ее-то начитанности, – усмехнулся он, глянув на именинницу. – А я – что? Только руби-стреляй, – с гордостью подумал о себе. – Университетов не кончал, потому и не такой зануда, как этот очкастый умник».

Когда, несколько насытившись, гости стали откидываться на спинки стульев и ковыряться в зубах, на хорах заиграла музыка.

«Музыканты явно не столичные!» – подумал Рубанов, тоже откидываясь на спинку стула.

День выдался жаркий, вечерняя прохлада пока не наступила, поэтому пил он в весьма ограниченных количествах, чего не скажешь о местных помещиках. Даже генерал принял больше положенного и, взяв дочь за руку, решил открыть танцы.

Танцевать в такую жару гости были явно не расположены, но коли Владимир Платонович пожелали-c, медленно выползали из-за стола и вяло приглашали своих потных жен.

Максим вновь наткнулся на смешливые взгляды юных девиц. Они тут же сделали вид, что это случайность, прыснули в ладошку и стали о чем-то оживленно беседовать.

Наблюдавшая за этим безобразием именинница еще более насупилась.

Очкастый эрудит поднялся из-за стола одновременно с Рубановым и, бодро переставляя тонкие ноги в клетчатых панталонах со штрипками, направился к подругам.

С другой стороны к ним шел Максим.

У девицы, сидевшей со стороны «академика», настроение заметно испортилось, зато другая возликовала.