Крещение (др. изд.)

Тяжелым дымом закурилось подстепье. Рвали его бомбы и снаряды. Не лемех–кормилец взметывал его тоскующие черноземы, а полосовали их гусеницы танков и колеса пушек. И все–таки в стороне от дорог, в луговых просторах, билось и пышно цвело богатое разнотравье. В пояс человеку вставали немятые покосы, и впору было пройти по ним босиком, когда всей ногой можно почувствовать и понять тепло и нежность родной земли. Уже празднуют свою зрелость синие шалфеи, всегда в пчелином гудении; белеет подмаренник; встал высокий костер, от которого блестит весь луг и отливает фиолетовым волнением, если качнет его метелки залетный ветер. Цветущие понизовья с каждым днем меняют свою окраску: то они васильковые, то шафранные, то белые, где вошла в силу ромашка, а когда солнце отбелит степь до ковыльного серебра и займется желтым пламенем горицвет, тогда покажется, что сквозь травы проступила кровь, пролитая в былую старину воинами русских дружин.

Дивизионные разведчики, шедшие в арьергарде за полком Филипенко, получили сигнал на остановку и залегли в некошеном клевере на высоте, обозначенной на карте отметкой 208,3. К западу высота полого и длинно опускалась в низину, к пересохшему руслу, а за ним начинался тоже покатый увал, гребень у которого слабо ме — режился в утренней дымке. На увал всходили тощие, как странники, телеграфные столбы, частью срубленные и похилившиеся, а ближе к гребню их нельзя было разглядеть: то ли их все снесли, то ли они не видны в сизом мареве. Дальше, за перевалом, темнело в дымах небо над передовой.

По характеру боя, все ожесточавшегося там, Охватов определенно угадывал, что немцы начали то самое наступление, о котором говорили пленные. Этого наступления все ждали с минуты на минуту: ближе к переднему краю подтягивались штабы, пункты боепитания, солдаты уж которую неделю спали в лисьих норах под бруствером чутким птичьим сном, держали на боевом взводе все огнестрельное оружие, артиллеристы даже не зачехляли своих орудий, и при каждом выстреле с той стороны обмирали уставшие от ожидания людские сердца — вот оно, началось! Но вчера в сумерки снялись и уехали куда–то артиллеристы, а ночью вдруг подняли и вывели из передней траншеи всю Камскую дивизию — ее позиции заняли соседи справа и слева, сомкнув фланги. Теперь вот немцы молотят изреженную оборону, и вряд ли она долго продержится.

Разведчики ни о чем не говорили между собою, но им, разведчикам, было обидно, что по чьей–то воле перечеркнута вся их трудная и опасная работа, на которой они потеряли многих своих товарищей.

Передовая горела и грохотала.

Комдив Заварухин на новом открытом «виллисе» приехал в полк Филипенко расстроенным и бледным от волнения: немцы прорвали оборону наших войск от Рождественского до Вышне—Долгого, и если быстро введут подвижные части в прорыв, то ударом на Кшень могут выйти в тылы Ударной армии, а Камская дивизия в такое отчаянное время, хорошо вооруженная и укомплектованная, оказалась просто не у дел. И хуже всего то, что в результате спешной передислокации наших войск и наступления немцев нарушена связь со штабом армии. Телефонные линии сняты, а по радио ничего нельзя добиться: немцы засорили эфир шумами, криками, жесткой музыкой. Правда, иногда прорывались русские голоса, но походило на то, что это немцы же дезориентировали наши войска, передавая ложные команды и координаты.

Заварухин всегда помнил непреложную истину, что отсутствие приказа свыше не является причиной бездеятельности командира. Приняв меры для установления нарушенной связи со штабом армии, он в этой необычайно сложной обстановке решил отвести дивизию за Ливенскую железнодорожную ветку, где имелись, как доложил дивизионный инженер, кое–какие фортификационные сооружения и где можно было дать немцам настоящий бой. Был и другой путь: немедленно двигаться к передовой, навстречу врагу, и биться там, где застанет бой. Последний вариант отличался похвальной для командира дерзостью, но эта дерзость могла дорого обойтись дивизии, если ее накроет авиация или прорвавшиеся немецкие танки в чистом поле. Конечно, вся жизнь солдата на войне — это риск и потери, но там, где можно избежать потерь, их надо избегать. В этом, Заварухин считал, заключена высшая военная мудрость, и всегда руководствовался ею. Он предвидел, что у него жестоко спросится за самовольный отход, но спасенная дивизия стоила того.

Комдив сидел в «виллисе» с картой на коленях, а у низкого борта стоял Филипенко и нервно двигал щеками. Он был небрит, черен от солнца и дороги, только дымно горели возбужденным румянцем его скулы. Близость опасности поднимала в нем энергию.

— Под прикрытием заслонов, товарищ полковник, будем выходить к передовой. Я поеду вперед и свяжусь с обороняющимися. Это позор нам — уходить от боя.

— Майор! Мне совершенно не нужна твоя ретивость. Если бы мы с немцами на кулачки сходились… Давай команду на отход. Повзводно, цепью, как хочешь, но не теряй ни минуты. Дивизионных разведчиков оставляю в твоей полосе. Дай еще в распоряжение Охватова пару взводов… Кстати, пошли–ка за ним кого–нибудь.

На зеленом бережку промоины, под старой, с тяжелыми ветвями рябиной, собрались командиры подразделений полка; к ним и направился рассерженный Филипенко, а по пути увидел своего ординарца, что–то укладывавшего в таратайку, крикнул:

— Урусов, Охватова позови к полковнику! Наверху он! На высоте! — И добавил тише, потому что Урусов пробегал совсем рядом: — Передай, чтоб окапывались. — Филипенко не нравилось решение комдива отходить: ему с молодой горячностью хотелось без промедления броситься в бой и любой ценой достичь победы, а не уходить с отвоеванной земли. Только уважение к Заварухину и доверие к нему подсказали Филипенко, что делать надо то, что требует комдив. Однако свое краткое обращение к подчиненным начал все–таки с сердитых слов — Хотим мы этого или не хотим, но командир дивизии приказал…

В это время в северной части балки разорвалось два тяжелых снаряда, и тут же загремело по всему оврагу. Филипенко быстро отдал распоряжение на отход и вернулся к полковнику Заварухину. Тот прохаживался возле машины и всухомятку ел хлеб с салом. Лицо у него было спокойно, а когда подошел Филипенко, он будничным ровным голосом немножко виновато сказал:

— В дороге бы мог перекусить, да не могу: разит ото всего бензином.

— Может, позавтракаем как следует, товарищ полковник? А то, как в песне–то поется, бог знает, что с нами случится впереди.

— А у тебя есть что–нибудь интересное?

— Есть.

— Тогда пожалуй.

Филипенко пошел к своей таратайке, а Заварухин проводил взглядом верхового, который поскакал по оврагу на невзнузданной лошади, ненадежно сидя в седле и усиленно махая локтями. «Версты не проедет — лошадь потянет в поводу, а сам раскорячкой». Заварухин улыбнулся незадачливому кавалеристу.

Филипенко открыл банку мясных консервов, выложил копченую воблу, сало и в походные стаканчики налил густо–вишневого ароматного вина. На молчаливый вопрос полковника похвастался:

— У фрицев разжились. Разведчики. Три бутылки. Одна вот мне попала.

— Разведчики–то мои небось?

— Охватов. Ваши, товарищ полковник.

— А мне не предложили, сукины дети.

— Да ведь и мне не предложили. Это уж ординарец за спирт у них выменял.

— Тонкая вещь. Бургундское. Да, сама история. Бургундия. А чего мы о ней знаем, а? Какой–то Карл воевал с каким–то Людовиком, кто–то кого–то победил. Вот и все. Черт возьми, обидно, что прошли века, а люди все воюют. Значит, ничему не научили их Карлы. А мы, Филипенко, научим?

— Вырастет лес — вырастет топорище. Каждое поколение, товарищ полковник, хочет жить своими законами, хочет иметь свою славу, своих героев.

— Нет, Филипенко, мне больше не наливай. Лучше этого не будет. А за хлеб–соль спасибо. А то у меня частенько бывает: не подвернется случай, и в день разу не поешь.

Прибежали Урусов и Охватов. Доложив о выполнении приказания, Урусов отошел в сторону и долго топтался на месте, как загнанная лошадь. Охватов помоложе, скорей и легче перемог затрудненное дыхание, заговорил: