Страстотерпцы

И казалось ему, падает он на колени перед каждым обидчиком, перед великим и ничтожным, перед умным и глупым, а слёзы текут, будто родник камень проточил.

   — Гордыня, — шептал умирающий. — Господи! Сколько гордыни-то в человека влазит. В море воды столько нет, сколько гордыни в сосуде души пропащей. Бездонная бочка!

   — К вечерне надо звонить, — сказали архимандриту.

   — Позвоните, милые, позвоните! — благословил Григорий. — С радостью звоните-то! С радостью...

Помолчал, собирая тепло в холодеющей груди, запел. Так ветер траву-мураву перебирает, тихохонько, любя... Любя траву... Господнюю траву — людей безответных:

   — «Свете тихий святыя славы Бессмертнаго Отца, Небеснаго, Святаго, Блаженнаго Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена петь быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит».

Поглядел в угол. А там младенец! Спелёнатый белыми пеленами младенец.

   — Ишь ты! — удивился архимандрит и вдруг почувствовал: умаляется. В дитя! В младенца!

Завертел торопливо головой.

   — Какой день нынче?

   — Святителя Сильвестра, папы римского.

   — Число спрашиваю?! Число?!

   — 2 января.

Архимандрит успокоился, улыбнулся, но сказал строго:

   — Без начальника-то хлева овец не растеряйте!

Посмотрел в угол, возликовал и заснул вечным сном.

О смерти архимандрита Григория Неронова Алексею Михайловичу сказали, когда собирался он ехать к Артамону Сергеевичу.

Глянул царь на икону, перекрестился:

   — Великий был ходок правду искать. Старость вразумила...

Пошёл из комнат, но вернулся, дал три ефимка стольникам.

   — Подите по храмам, пусть помянут старца Григория.

Повозил рукою в ларце с деньгами, ещё два ефимка прибавил.

Укатил в кибитке лёгонькой, с двумя всего телохранителями.

Ехал без предупреждения. Мимо дворни, козырем, в двери, в сенцы, а перед горницей остановился, слыша девичий ласковый голос:

   — Экий ты шалун! Отдай! Отдай! — и так засмеялась хорошо, что Алексея Михайловича озноб прошиб.

С кем это Наталья Кирилловна любезничает? Приоткрыл дверь и — будто в бочку, полную блаженства, окунулся.

Котёнок! Вцепился лапкой в нить, а мордочку к двери поворотил: слухмён. Делать нечего, Алексей Михайлович вошёл в горницу.

Наталья Кирилловна, в белой, из суровья, рубашке с рукавами по локоть, в рязанской панёве, при виде царя уронила веретено. Котёнок с перепугу скакнул на лавку, силёнок не рассчитал, повис, жалобно мяукая.

Алексей Михайлович подошёл, взял котёнка в ладони, поднёс Наталье Кирилловне.

   — Спасибо, батюшка-царь! — прошептала смущённая девица, розовея до корней волос.

На столе, открытая на карте, лежала толстая иноземная книга.

   — Умеешь карты смотреть?! — удивился Алексей Михайлович.

   — Хотела города сосчитать, — призналась Наталья Кирилловна. — Много ли городов на белом свете? А котёнок клубок под лавку закатил...

   — Ах, безобразник!.. — Царь нежно погладил котёнка по спинке. — Из-за тебя не узнали, сколько Бог дал городов.

Наталья Кирилловна засмеялась. Алексей Михайлович тоже засмеялся.

Тут в комнату впорхнул Артамон Сергеевич.

   — Великий государь, я на Москве-реке был. Медведей для потехи привезли. Смотрел, чтоб беды какой не приключилось.

Наталья Кирилловна стояла с котёнком на руках, не смея поднять веретено и клубок.

   — Котёнок какой ласковый! — сказал Алексей Михайлович, сообразив о затруднениях девицы и поскорее проходя к деловому столу хозяина домишки. — Пора бы тебе, Артамон Сергеевич, к избушке палаты пристроить.

   — Да ведь тепло, светло...

Наталья Кирилловна исчезла.

   — Хороша твоя воспитанница! — сказал Алексей Михайлович, серьёзно глянув на Артамона Сергеевича.

   — Дума собирается просить твоё величество жену себе выбрать.

   — Хороша Наталья Кирилловна, — повторил государь, двумя пальцами поднимая усы над губою, — Без смотрин обойтись нельзя. Уж так повелось. Не простят... Ты подскажи, пусть списки девиц поднесут мне уже на днях, без мешканья. Наталью Кирилловну поставь в последних.

Наступили святки.

Однажды после службы в домашней церкви Алексей Михайлович увидел, как его сыновья Алексей с Фёдором стояли у окна из стекла, смотрели на луну. Старший обнимал брата за плечо, говорил что-то утешительное. При отце замолчали.

   — Тайны завелись? — Недовольство прорвалось у Алексея Михайловича, знал: дети не обрадовались смотринам невест.

   — Одна у нас тайна, батюшка! — улыбнулся Алексей. — У тебя ведь скоро день рождения. Федя хочет вирши сочинить, я его подучиваю...

Алексей Михайлович смутился. Поглядел на луну.

   — Ишь, круглая какая!

Сердце наполнилось любовью к сыновьям, хотел обнять, приголубить, а они такие серьёзные, такие строгие. Два дивных тополька.

Утром у великого государя был первый просмотр девиц-боярышень. По старому, по заведённому со времён его юности порядку смотрины устроили в царицыной палате. Девица становилась возле окна с платком в руке, а он глядел в потайное окошко.

Первые три красавицы сердца не тронули. Алексей Михайлович ещё и порадовался. Не кобель, слава Богу! Не распаляется кровь на молодых пригожих девок.

На вторых смотринах глядел дворянских дев: дочь Голохвостова Аксинью, Марфу Демскую, Каптелину Викентьеву, Анну Кобылину, Марфу Апрелеву, Авдотью Ляпунову.

Удивила государя Апрелева. Глазки весёлые, личико детское, круглое, ручками, ножками, станом — диво, но уж до того махонькая, до того хрупкая...

   — С ней рядом и лечь-то страшно! Чего-нибудь отломишь! — сказал Алексей Михайлович другу детства Афанасию Матюшкину, ловчему своему.

Следующие смотрины царя напугали. Первых трёх дев не запомнил, из городов девицы, дворянки, а четвёртой была Авдотья Беляева.

Уж коли даёт кому красоты Господь, так полной мерою. Без царского венца — царица. Стояла, прикрыв глаза длинными, строгими, как тёмные иглы, ресницами, а подняла — Господи! такая синь — небо и море.

Не нравилось деве себя показывать, хоть и царю! Взглядывала на дверь, будто звёздами сыпала! А уж как отворачивалась-то. Поведёт головою — лебедь. Сердитая лебедь! Грудь высокая, под рубашкой ядра литые, а за ушком-то, под детскою скулою, беспомощная, ласковая девичья белизна...

Алексей Михайлович вспотел, платком утёрся.

   — Погляди! — сказал Матюшкину.

Тот поглядел.

   — Ну?

Матюшкин руками развёл, глаза сумасшедшие.

   — Беда! — согласился Алексей Михайлович. — Есть ведь у меня на примете голубица... А тут на тебе — лебедь! Чья дева-то?

   — Московская. У дяди живёт, у дворянина Шихарева.

   — Тоже на чужом хлебе, — молвил государь и вздохнул.

Следующие смотрины были отложены: занемог наследник. Доктора успокаивали Алексея Михайловича, а сами избегались. Пускали кровь три раза на дню, кликнули других докторов, живших в Москве в боярских домах...

Дворец лекарствами пропах. Не помогли. Потеряла Россия светлую надежду свою в считанные дни.

Единственный раз за жизнь спрашивал Алексей Михайлович у Господа Бога:

   — Зачем Ты взял сына? Зачем не отца?

Не плакал. Слёзы ушли внутрь, потопили сердце.

Народ, жалеючи молодую жизнь, жалеючи царя, горевал. Недолго, впрочем. Не понял, чего сам-то потерял.

Господи! На каких скрижалях записана судьба родины нашей, России? В той ли книге, что у Иисуса Христа в левой руке? В Голубиной ли?

Редко власть в России переходила к лучшему из тех, кого прочили в цари. Отравил сына Ивана Молодого ради сына гречанки Софьи Палеолог первый русский самодержец Иван III; убил сына Ивана Ивановича — Грозный; зверски умертвили сына Бориса Годунова Фёдора; умер юношей Алексей Алексеевич; царь Пётр I казнил сына Алексея; умер от туберкулёза наследник Александра Благословенного Николай Александрович. Но зато сколько раз шапка Мономаха доставалась детям да безусым юнцам. Девяти лет от роду получил ярлык на великое княжение Дмитрий Донской. Ивану Грозному было три года, когда умер его отец, и восемь лет, когда отравили мать. Сын Бориса Годунова оказался в царях на шестнадцатом году жизни. Царь Михаил Романов был избран на царство в шестнадцать лет; Алексей Михайлович наследовал трон тоже в шестнадцать, его сын Фёдор — в четырнадцать, другой сын, Пётр — девятилетним. Пётр Алексеевич — император Российской империи с двенадцати лет... А времена-то все лихие, переломные.