Страстотерпцы

   — Молитвы о здравии молящегося врачуют, — сказал уклончиво Фёдор.

Аввакум даже лицом потемнел:

   — Чего виляешь? Чай, не хвост!

   — Слово острей топора, батька. Слово сечёт невидимую душу, — сказал Фёдор печально. — Я ведь чего боюсь, грешник: не будем за Алексея Михайловича Господа да Богородицу молить — сатана совсем его себе заберёт!

   — Вы-то что думаете? — спросил Аввакум мирян.

   — Страшно о таком думать! — признался Поликарп.

   — Страшно, — согласился Аввакум. — Да кивать-то нам не на кого. Ни патриарха, ни митрополита, ни архимандритишки... Мы Бога просим — помоги, а Он, Всемогущий, глядит на нас и плачет. Чаял, мы в Его полку, в светлом, а мы тьмой от Него загородились. Сатана по всем щелям распихал себя. Кому, как не людям, искать его и мести к порогу, чтоб вон из избы. Много за царя молено. Я по семи тыщ поклонов, прося за него Бога, отбивал за ночь, а ему Никона мало, поклонился бесу Лигариду. Тьма сидит на светлом престоле Русского царства! Тьма — под шапкой Мономаха.

   — Да ведь на шапке-то — крест! — сказал Поликарп.

   — Али забыл, что сказано: «И дано было ему — об антихристе толк! — вести войну со святыми и победить их».

Решили, что соловецким старцам ответ даст Фёдор. Много ещё всякого сказали друг другу, разошлись наконец — готовить писаньица; десять крестов с тайниками смастерил старец Епифаний.

Хлебом да крупами Аввакум с Фёдором поделился, половину отдал.

Вышли из избы в ночь.

Звёзды полыхают, будто войско костры жжёт перед сечей. Через небо от захода до зенита — белый как снег знак. Вроде буквица, только нет такой ни в славянской грамоте, ни в латинской: письмена Бога, тайна.

   — К чему бы? — спросил Фёдор.

   — К зиме. Каждую ночь теперь чудеса-то будут... — Аввакум перекрестился. — Не разгадать глаголов неба, ибо на сих письменах — печать.

Вернувшись в избу, Фёдор растопил печь и, придвинув лавку к свету, сначала прочитал письмо из дома, а потом написал Анастасии Марковне да Ивану Аввакумовичу, благодаря за присылку круп и муки и не забывая о духовном. Предупреждал, чтоб послание к соловецкой братии было переписано. «Не посылай руку мою... они руку мою знают, и сам рог антихристов (стало быть, царь, — В. Б.) — знает».

Письмо закончил словами горькими, как желчь: «Глаголет писание: будет бо — что поп, то винопиица и пияница; что чернец, то вор. Тако истинна суть и к тому идёт. Горе, горе живущим на земли злым, а вернии вси аще и по земли ходят, но верою на небеси живут».

25

К Рождеству Алексей Михайлович получил многожданный подарочек: пришло письмо от иерусалимского патриарха о Паисии Лигариде. Патриарший престол в Святом городе занимал уже не кир Нектарий, а кир Досифей, суровый противник католического Рима.

Просмаковав перевод письма десять раз, Алексей Михайлович позвал к себе наверх Фёдора Михайловича Ртищева да Артамона Сергеевича Матвеева.

— Ну, слушайте! — сказал он своим приятелям и сам прочитал послание святейшего Досифея.

Новый иерусалимский патриарх к московскому царю не ластился:

«Прочитали о газском митрополите, чтоб мы его простили и что будто не имеет вины на себе, — строго начинал святейший. — А он, Лигарид, имеет многие великие вины и согрешения, которые, написав, послал было к тебе, великому государю, свидетельства ради. Только стыд послать сие нас не допустил, отчего и возвратили. Только одно говорим, кир Нектарий патриарх не таковский, чтобы писать или говорить ложно, но такой в правиле, что ныне иного такого архиерея разумного и богобоязненного не будет!»

Сполна воздав гнусному Лигариду за хульные, непотребные слова о святейшем Нектарии, Досифей без всякого перехода, без словесных хитростей обещал-таки дать полное прощение Лигариду и вернуть ему сан митрополита города Газы.

   — Теперь я чист и бел, яко первый снег! — воскликнул Алексей Михайлович простодушно. — Ни ругатель мой Никон, ни правдолюб Аввакум ни в чём обвинить теперь меня не могут. Вчера были правы, а нынче нет! Все судьи теперь законные.

Ртищев поднял брови, но ничего не сказал. Царь приметил это.

   — Лигарид свою грамоту получит. Тысяча отборных соболиных шкурок уже приготовлена в Сибирском приказе. Стрешнев, Родион, сказывал: днями доставят.

Было видно: царь ждёт одобрения своей сметливости. Артамон Сергеевич сказал:

   — Православный народ во веки веков добром будет поминать тебя, великого государя, ибо ты избавил Православную Церковь от сатанинского соблазна. Тем соблазном Царьград был болен, а Рим так погиб от него. Владычествовать над мирскими делами Церкви негоже. Суета. Тяжко тебе было, великий государь, да Господь Бог благоволил твоему величеству.

Алексей Михайлович нахмурился, чего, мол, хвалами-то сыпать, а на Ртищева, однако, глянул с ожиданием.

Фёдор Михайлович постарался быть хитрее Артамона Сергеевича.

   — Святейший Досифей изволил правду сказать о Лигариде. Зело корыстен! Торгует, берёт взятки, роскошествует... Но кто, скажи мне, Артамон Сергеевич, кто лучше его знает писания святых отцов, постановления вселенских соборов, религию католиков, мусульман, иудеев? Он ведь и твёрд! Как алмаз твёрд. Никон поныне сидел бы в Воскресенском монастыре, досаждая тебе, Алексей Михайлович, многими капризами, разоряя Церковь суетой пустячных раздоров.

   — Лигарид сначала взял сторону Никона, алмаз-то! — осадил Ртищева Артамон Сергеевич.

   — Иудей! — сказал примирительно Алексей Михайлович. — Как собака дичь, так иудеи чуют победителя. Они всегда горой за того, за кем будет верх... Так чего ты хотел сказать-то?

   — А то, что ты берёшь на свою службу воистину преданных.

Царь улыбнулся.

«Господи! Как легко угодить ему!» — подумал Артамон Сергеевич и вдруг поймал на себе, скрытый кротостью и улыбкой, пронзительный ледяной взгляд. Ужаснулся наивности своей.

Царь Алексей Михайлович чистил пёрышки совести, уповая на соболей...

Бывают времена, когда совесть болит у всего народа.

Моровые поветрия уносят жизни, калечат выживших. Мор совести невидим. Уродливую совесть глаза не емлют.

На Васильев день смертно занемог архимандрит Данилова Троицкого переславль-залесского монастыря авва Григорий, проживший жизнь с именем Ивана Неронова. Исповедался. Причастился Святых Тайн, но не обрёл покоя. Поставил перед оком последнего суда своего совесть свою, растелешил бедную, как рабыню на торжище. И заплакал. Столько терпел ради этой девы, храня непорочность девства, а пришёл час, и поглядеть на растелешённую срамно, будто впрямь — баба.

«Господи! — печалился архимандрит последней печалью. — Как били-то, домогаясь девства сей девы! Мужики били, воеводы, царь руку прикладывал, патриарх, монашеская братия...»

Вспомнил страшный свой искус: сию девку ставил против всего священства... Да ещё и улюлюкал, похваляясь безумством.

А сомнение как червь точило душу, и теперь, на смертном одре, заплутав в поисках истины, на Исуса Христа, на Крест Его бесстыдно возложил свою ношу... Где же, где же человеку объять умишком сирым Божественную тайну? Пострадать бы пострадал... А как понять, что за Христа терпишь, не за Марью Моревну? За морок тоже страдают.

Иная ложь белее снега.

Уморившись терзать себя, позвал келейника, прошептал:

   — Архимандрит — начальник хлева.

   — Авва, не пойму, прости Бога ради!

   — Начальник хлева, — повторил Неронов. — Зови братию... Да простят мои прегрешения, вольные и невольные.

И прошли перед ним чередою иноки, принимая последнее благословение пастыря.

   — Начальник хлева, — шептал Неронов, теряя нить жизни.

И всё посмотреть силился в угол, на рабу, на голую. И не смел... Никак не смел. Взмолился:

   — Богородица! Пошли мне духу испытать себя последней правдой.

Да тут иное замелькало перед глазами. Среди подходивших за благословением видел многих, перед кем совестью-то своей красовался... Царь Михаил Фёдорович, святейший патриарх Филарет и... Господи! Никон! Алексей Михайлович! Царица Мария Ильинична, кубенский игумен, Кандалакшский, иноки, архиереи, власти, некогда гнавшие его, томившие; был здесь всякий, кто хоть раз ударил ли, плюнул ли, посмеялся ли над ним, грешным...