На пороге трона

Великая княгиня сохраняла полнейшее, ровное спокойствие. Она одна как будто не замечала крайней изолированности двора в Зимнем дворце, который казался словно вымершим. Она хладнокровно переносила бурные вспышки своего супруга и неизменно уговаривала его спокойно выжидать, какой оборот примет судьба, говоря, что ему не остаётся ничего иного и он может принять какие-либо решения лишь после того, как выяснится, что думает и что замышляет императрица. И каждый раз ей удавалось умиротворить великого князя, который своею всё более и более строгой отчуждённостью от остальных приближённых доказывал, что принимает во внимание советы своей супруги. Екатерина Алексеевна, как будто даже не замечавшая окружающей духоты перед грозою, хотя взрыв висевшей в воздухе бури грозил всего ближе и непосредственнее её собственной голове, выказывала порою такую неподдельную весёлость, её взоры так часто сияли ясным отблеском внутреннего счастья, что эта женщина должна была или обладать величайшей и удивительнейшей силой духа, или же при всём этом тяжёлом гнёте обстоятельств таила в себе тайну, которая наполняла её сердце радостью и блаженством и делала её нечувствительной к смелым уколам её гордости и честолюбия.

Екатерина Алексеевна была единственной особой, прерывавшей унылое молчание за обедами, на которых неизменно собирался весь двор, и пытавшейся завязать беседу, хотя эти попытки всегда разбивались о мрачную подавленность остального общества; но порою она выказывала кипучее, почти неудержимое оживление, которое, по крайней мере на несколько минут, распространяло призрак веселья в маленьком кружке.

Великий князь то и дело старался рассеять свою внутреннюю тревогу, прибегая к крепким напиткам, в чём находил хотя временное успокоение для своих расстроенных нервов. Он пил старое бургундское вино, к которому всегда питал пристрастие, и пил в таком большом количестве, особенно по вечерам за ужином, что по большей части удалялся с осоловелыми глазами, нетвёрдой поступью, опираясь на руку Льва Нарышкина, к себе в спальню, где тотчас погружался в крепкий сон. Великая княгиня также немедленно удалялась тогда к себе в комнату и спешила отпустить своих статс-дам и фрейлин, после чего в этом флигеле дворца наступала глубокая тишина.

Через несколько дней после возвращения императрицы Екатерина Алексеевна, выждав, когда её супруг, охмелевший от крепкого бургундского, удалился к себе нетвёрдыми шагами, отпустила двор и ушла в свою комнату, куда за нею последовала только приближённая камеристка. Придворные кавалеры и дамы разошлись по своим помещениям, и всё как будто погрузилось в глубокий сок, потому что кругом не было слышно ни звука. На половине великой княгини всё утопало в потёмках; её камеристка погасила даже лампочку, горевшую в узком коридоре; последний отделял комнаты фрейлин от покоев её императорского высочества и вёл на узкую лестницу для служащих, выходившую на один из маленьких дворов в Зимнем дворце, откуда можно было выйти через боковые ворота на Миллионную улицу. Сквозь узкую дверную щель пробивался слабый свет из комнат фрейлин; только комната, где жила графиня Елизавета Воронцова, казалась совершенно тёмной; и как раз эта господствовавшая в ней тьма мешала заметить, что её дверь не заперта, а лишь осторожно притворена, так что сквозь узкое отверстие изнутри можно было выглядывать в коридор. Если бы кто-нибудь прошёл на близком расстоянии мимо этой двери, то мог бы заметить тень, шевелившуюся за узким отверстием, а благодаря господствовавшей повсюду глубокой тишине, можно было бы даже расслышать тихое дыхание и удары тревожно бившегося сердца.

Прошёл, пожалуй, час после того, как двор был отпущен, когда потихоньку отворилась маленькая, обитая сукном потайная дверь, через которую обыкновенно входила в спальню великой княгини дежурная камеристка. Эта женщина вышла оттуда, как делала обыкновенно, когда Екатерина Алексеевна отпускала её, и направилась, очевидно, в свою каморку, расположенную поблизости; однако вместо того, чтобы тотчас подойти к дверям своего помещения, она постояла с минуту, прислушиваясь и осторожно озираясь, точно хотела убедиться, что в коридоре всё тихо и спокойно. Потом из кабинета великой княгини вышла другая женская фигура, одетая в русский национальный костюм тёмно-синего цвета, присвоенный всем служанкам императрицы и великой княгини. На ней были довольно широкая меховая душегрейка, совершенно скрывавшая очертания её стана, а на голове большой шерстяной платок, плотно стянутые складки которого закутывали всё лицо.

Эта вторая фигура, также переступившая порог, боязливо осмотрелась вокруг, взяла под руку камеристку и пошла с нею в конец коридора, где обе скрылись на ступенях узкой лестницы.

Едва только это произошло, как тихо, бесшумно отворилась дверь из комнаты графини Елизаветы Воронцовой, откуда показалась фигура мальчика в форме императорских пажей — в опушённом мехом камзоле чёрного бархата, в шароварах и лакированных сапогах до колен. Под четырёхугольной, нахлобученной на лоб меховой шапкой с императорской кокардой на бледном лице сверкали тёмные глаза, метавшие фосфорические молнии в темноте. Скользя по полу лёгкими, неслышными шагами, этот паж тоже поспешил к выходу из коридора и в свою очередь скрылся на ступенях лестницы.

Обе женщины тем временем пересекали двор внизу.

Караульный солдат у ворот, выходивших на улицу, как будто был знаком с камеристкой великой княгини. Он поздоровался с нею несколькими шутливыми словами, а она подала ему бутылку тонкого ликёра, вынутого из кармана, и вдобавок сунула червонец в руку.

   — Ты знаешь, — сказала она, — что я хочу побывать в гостях у родных со своей подружкою, и мне будет беда, если узнают о моём уходе. Так смотри же, держи язык за зубами!

   — Не бойся, — сказал солдат, делая большой глоток из бутылки и с довольной гримасой опуская в карман золотую монету, — я никому не скажу, что кто-нибудь выходил в эти ворота. Да мне не запрещено выпускать отсюда кого бы то ни было, и я должен также впускать всех служащих во дворец обратно. Значит, если там вас не хватятся, то вы можете вернуться, когда вам угодно.

Только что обе женщины успели выйти на улицу, как через двор поспешными шагами пробежал молодой паж.

   — Послушай, любезный, — сказал он солдату, — отсюда вышли сейчас две женщины, не так ли?

   — Я никого не видел, — ответил солдат, который взял на караул при виде мундира императорских пажей.

   — Ладно! Ты умеешь молчать, — заметил юноша, — это похвально. Я не требую от тебя ничего больше, кроме такой же скрытности и насчёт меня. Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал о моём выходе... Понимаешь? Никто, а главное те две женщины, которые сейчас вышли отсюда и которых ты не видал; прежде всего они не должны знать, что я последовал за ними.

   — Я буду молчать, как могила, — сказал караульный, по-прежнему вытянувшись в струнку.

Молодой паж вытащил два червонца из кармана и сунул их в руку часового, после чего тихонько отворил калитку, осторожно выглянул из неё на улицу и наконец вышел из дворца.

   — Черт возьми, — произнёс солдат, с довольным смехом присоединяя два червонца к первому в своём кармане, — да тут славный пост, и я желаю только, чтобы ещё больше здешних жителей разохотились гулять по ночам тайком. Этот маленький паж, видно, — любезный той молоденькой бабёнки, которая так закутала себе лицо; должно быть, он из ревности кинулся за ней следом, сердечный. Жаль малого, если он вдруг да наскочит на взрослого детину, который, вишь, отбил у него душеньку; пожалуй, ему придётся плохо. Ну, да что мне за дело?! Болтать про них я не стану, а только желаю, чтобы они всегда ходили этой дорогой, когда я стою тут на часах.

Смеясь от удовольствия, он позвякивал червонцами в кармане, потом сделал ещё большой глоток из своей бутылки и начал опять медленными, равномерными шагами прохаживаться взад и вперёд, поглядывая то на пасмурное, серое небо, то на тускло освещённые окна дворца и напевая про себя заунывную песню.