Разомкнутый круг

Не слушая князя, Вебер сравнивал свою бахрому с густыми эполетами ротмистра и молча ликовал, видя, что его бахрома длиннее. И даже новенький орден на груди Оболенского не испортил ему настроения.

«Хотя мы оба и ротмистры, однако, он докладывает мне, а не я ему, – блаженствовал немец. – Арсеньев все же отличил мои заслуги». – Размотал он палец и выкинул бинт.

Нарышкин познакомился с еще одним поэтом – Батюшковым, чью эпитафию некогда с душевной горечью читал друзьям, а теперь с удовольствием цитировал его стихи:

«Но слаще мне среди полей увидеть первые биваки и ждать беспечно у огней с рассветом дня кровавой драки. Как сладко слышать у шатра вечерней пушки гул далекий и погрузиться до утра под теплой буркой в сон глубокий».

Зимой 1814 года армия форсировала Рейн, и русский сапог ступил на землю Франции.

Нарышкин, качаясь в седле, заучивал стихотворение Батюшкова «Переход через Рейн».

«То-то славно! – клевал он носом, наклоняясь к лошадиной холке: «И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов, под знаменем Москвы, с свободой и с громами!.. Стеклись с морей, от Каспия валов», – с трудом разлепляя уставшие веки, смотрел на иные, нежели у немцев, постройки, на другую одежду крестьян и вновь закрывал глаза, клонясь с седла то вправо, то влево и бормоча вирши Батюшкова.

Рядом дремали кирасиры. Уставший полк медленно двигался в длинной ленте наступающей армии.

13 марта у Фер-Шампенуаза конногвардейцы выдержали еще один кровопролитный бой. Ох как не хотелось им умирать этой весной… Ведь Париж был рядом. Казалось, протяни руку, и вот он, волшебный город.

Звезда Наполеона дымилась и гасла.

«Тринадцатое число! Вот напасть-то, – расстраивался французский император, – кто же сражается в такой день?» – единственное, что он вывез из России, так это дремучие русские суеверия.

Впрочем, они все чаще и чаще сбывались. Его воспаленный от военных поражений и крушения империи мозг запомнил обширную долину и темнеющие на ее фоне неприятельские каре. И любимую артиллерию, которую штурмовала русская конница. Запомнил рев пушек и визг картечи, стоны падающих лошадей, вспышки выстрелов, блеск палашей и сабель… И снова поражение!

18 марта русские офицеры и солдаты увидели долгожданный Париж…

Император Александр любовался городом с возвышенности, покрытой веселой зеленой травкой. В мареве голубого французского неба плыли и преломлялись готические башни Нотр-Дама, высоты Монмартра, храмы, дворцы, сады и бульвары…

«Ур-р-р-а!» – гремело у ног его коня, а в уши лез громкий шепот приближенных:

– О-о-о! Пальмира Запада под ногами императора Востока!

– Сказочный Париж раскроет свои врата пред гением Европы!

«Как это прекрасно!» – думал Александр, и слезы текли по обветренным царским щекам.

А вокруг раздавалось «ура!», и перед глазами – такой доступный и близкий Париж.

«Ах! Ну почему жизнь скупа на столь приятные минуты!»

Оболенский, Рубанов и Нарышкин тоже любовались раскинувшейся перед глазами столицей.

«Монмартр, Нотр-Дам, Бельвиль, Сент-Дени, Венсен, Шарантон, раздавалось вокруг – и чаще всего: Париж! Париж! Париж!»

– Господа! А это что за прекрасный позолоченный купол? – вытянув перед собой руку, поинтересовался Рубанов.

– Этот купол венчает Инвалидный дом! – проявил эрудицию Вебер.

– Как было бы замечательно спалить его, – плотоядно поглядел на каменные палаты Вайцман.

Максим улыбнулся: «Дом Инвалидов!» Критически поглядел на игравший на солнце купол. «После этого еще утверждают, что французы обладают безусловным вкусом! Кому пришло в голову столь поэтичное название?»

А с высот Монмартра на русских испуганно глазели парижане.

Здесь располагался центр французских войск. Левое их крыло простиралось до Нельи, а правое занимало Бельвиль, Бютшомон и Венсенский замок.

Множество стрелков засело по садам, скрываясь за деревьями.

Двести тысяч союзных войск готовились к штурму столицы Франции. Российская и прусская гвардия под командой графа Милорадовича располагалась в центре.

Раевский собирался штурмовать Бельвиль, а принц Вюртембергский на левом крыле должен был овладеть Венсеном и Шарантоном.

Справа силезская армия, согласно диспозиции, через Сент-Денис предполагала выйти к Монмартру.

Сражение начал генерал Раевский. Его солдаты штыками выбили неприятеля из Пантеня.

Затем в бой вступила гвардия Милорадовича. Следом силезская армия заняла Монмартр. Причем отличился корпус графа Ланжерона.

Войска под командой генералов Ермолова, Чеглокова, Паскевича, Воронцова и других, подавляя сопротивление французов, заняли высоты, направив пушки на улицы и дворцы Парижа.

Шестьсот пушек готовы были превратить Париж в сгоревшую Москву.

Вайцман, с замирающим от счастья сердцем, ждал этого незабываемого момента, но Александр помиловал город и принял его капитуляцию, которую составил и подписал от имени русского командования полковник Михаил Орлов. Государь тут же произвел его в генерал-майоры.

42

Гвардейцы расположились биваками на Елисейских Полях.

Конногвардейцы остановились в казармах военной школы.

Денис Давыдов въехал в Париж в составе армейской кавалерии во главе гусарской бригады, состоящей из Ахтырского и Белорусского полков. За сражении при Ла-Ротьере его представили к генеральскому чину. Представление своей рукой подписал прусский генерал Блюхер, командующий силезской армией, в которой состоял Давыдов.

Определив на постой своих бойцов, поэт, партизан, гусар и теперь еще генерал направился с визитом в гвардейские кавалерийские полки. Вначале он посетил кавалергардский, где когда-то начинал службу юнкером, а затем наведался и в конногвардейский.

На этот раз он не суетился – все ж генерал!

– Вы прекрасно выглядите, сударь! Клянусь рясой монашки Матильды из монастыря Святого Луки, – оглядел он Нарышкина, усаживаясь в предложенное кресло.

Трое друзей не пожелали жить в казарме и сняли чудную квартирку из четырех комнат и внутреннего дворика у мадам Женевьевы, дебелой тридцатилетней парижанки, зарабатывающей на жизнь трудом кружевницы – днем и легкомысленной особы – ночью.

Нарышкин дома был один, ежели конечно, не брать в расчет что-то вышивающую в соседней комнате мадам Женевьеву.

– Вы еще лучше, господин генерал, – поднявшись с дивана, поприветствовал его поклоном граф. – Ваше превосходительство, – растягивая слова, произнес он, – вы сменили полк?

– С чего вы взяли, сударь? – вальяжно развалился в кресле генерал, поправив коричневый доломан с желтыми шнурами и закинув ногу на ногу.

Мадам Женевьева, бросив шитье, прислушивалась к мужскому разговору.

– Да в прошлый раз на вас был доломан и ментик голубого цвета с серебряным шнуром, – указал Серж на форму гусара.

– Ах, это?! – воскликнул Давыдов и, заметив в дверях заинтересованное симпатичное личико кружевницы, явно рисуясь, произнес: – Это дело пикантное… – чувственно засмеялся он, любуясь порозовевшим лицом заинтригованной парижанки. – Наш полк под Ла-Ротьером голубые мундиры поизорвал, а биваком после боя встали у женского монастыря, посвященного святому Луке… – замурлыкал он, краем глаза следя за мадам Женевьевой и не обращая даже малейшего внимания на графа, – а тут гроза… святые сестры визжат… надо же было их успокоить?! – закончил он, расправив усы и подмигнув кружевнице.

Увидев, что она почти зашла в комнату к двум мужчинам, кружевница охнула, разыгрывая испуг, и отступила на свою территорию.

– А причем коричневые мундиры? – не понял Нарышкин.

– Гроза бушевала два дня и особенно две ночи, – нравоучительно произнес генерал, вытягивая шею в сторону ушедшей женщины, и довольно хмыкнул, услышав в соседнем помещении легкий, тихий смех, – а ночью монашкам особенно было не по себе в одиночестве келий… Вот они за оказанные услуги и пошили нам мундиры из своих сутан…