Разомкнутый круг

Представляешь?! Взял Дрезден, который, правда, французы сейчас отобрали. Да с каким почетом… Ты не видел, Нарышкин, как я любовался постными рожами лягушатников, когда, прежде чем покинуть город, они отдали нам честь, вскинув ружья «на караул» при барабанном бое. Незабываемая минута.

Весь вечер сверлил на мундире дырочку … и вот… – Устало плюхнулся он в кресло, в сердцах кинув на саблю голубой с серебряными жгутами доломан ахтырского гусарского полка, висевший у левого плеча.

«Слава Богу! – подумал граф. – А то голова закружилась». – Сфокусировал взгляд на госте.

– Так вот, милый граф, у вас что-нибудь попить есть?

– Найдется, конечно, – кликнул своего денщика Серж.

– Ох, хорошо! – напившись, расправил свои усы Давыдов и с жалостью глянул на конногвардейца. – Именно по этой причине вам следует расстраиваться, сударь.

И на вопросительный взгляд приятеля уточнил:

– Расстраиваться, полагаю, следует потому как нет усов, а не потому, что есть шрам! Я лишь из-за усов и не захотел в кавалергардах служить… Как можно жить с босым лицом? Не жизнь, а маета одна от этого…

Так на чем я остановился?.. Ах да! Командующий русским авангардом Винценгероде, разумею, тоже просверлил дрезденскую дырочку на мундире… а тут я! – хлопнул себя по коленям и заржал Давыдов, темпераментно вскакивая на ноги.

«Господи! Хоть бы снова бегать не начал», – взмолился Серж, подняв глаза к иконе. Бог услышал его молитвы.

Потоптавшись, гусар снова уселся в кресло.

– Представляете, граф?! Бросил войска на марше и на почтовых примчался на разборку. Аж пена у немчуры с губ капала. А по пути, от злости наверное, бутылку мадеры выкушал. Потому что разило от него… – завистливо втянул воздух гусар. – Нарышкин! Неужели у вас нет ничего крепче кваса?

Серж опять крикнул денщика.

Снова разгладив усы и жалостно оглядев пустое место под носом у графа, Давыдов продолжил:

– Этот брудер обвинил меня в смертном грехе: как это я осмелился подойти к Дрездену без его позволения и занять городишко… Во стервец! Правильно мои гусары и казаки прозвали его «винцо в огороде», – оглушительно захохотал полковник. – За подобное взятие Гродны светлейший пожаловал мне Владимира 3-й степени, а тут от командования отстранили.

Что?! Разве у тебя больше нет вина? – горестно возопил он. – А ты о какой-то пустяковой болячке переживаешь, – вздохнул Давыдов, пристегивая саблю и набрасывая на плечо не первой свежести доломан.

В августе, когда даже в одной белой полотняной рубахе кирасиры изнывали от зноя, русские кавалерийские гвардейские полки выдержали жаркий бой с неприятелем при Кульме.

Когда тело сочится потом, что может быть противнее тяжелой кирасы, с трудом напяленной на колет. Да в такой день махать палашом?..

Французы в этом бою потерпели разгромное поражение.

«Ну конечно, только дураки сражаются в такую жару!» – возмущались потом они.

Доблестной французской армии, как и русским крестьянам, всегда вредил погодный фактор.

Нарышкин сражался в составе родного полка, командуя взводом.

– Полагаю, непривычно после дивизии-то? – трунил над ним Оболенский, но Серж не слушал князя и, дергая щекой, проявлял чудеса героизма, гоняясь за «мариями-луизами».

Детишки криком кричали от него…

Именное золотое оружие с надписью «За храбрость», полученное за этот бой, окончательно примирило Нарышкина со шрамом.

Такой же награды удостоился и Оболенский. Рубанов получил Георгиевский крест 4-й степени.

Осенью в конногвардейском полку произошли судьбоносные перемены. Страстно ненавидевший французов Вайцман был произведен в полковники и назначен заместителем командира полка.

Первым делом он сменил денщика. Синие французские мундиры влияли на него как красная тряпка на быка. Вайцмана тошнило от всего синего, и фамилия «Синепупенко» приводила его в глубокое уныние, вызывая отрицательные ассоциации.

Приказом по полку штаб-ротмистра Оболенского поставили на должность командира третьего эскадрона, а Нарышкина назначили его заместителем. Кроме графа, он перетянул в свой эскадрон Огурца с Укропом – как же без «закуски» – и, разумеется, бессменного денщика, бывшего дядьку Егора Кузьмина.

Должность Оболенского во втором эскадроне занял Рубанов, передав свой любимый третий взвод под команду подпоручику Сокольняку.

Все эти огромные перемены не коснулись своим крылом лишь Вебера. Генерал Арсеньев не представил его ни к награде, ни к чину, ни к должности. От такой черной несправедливости у Вебера открылась рана на пальце, и он пышно замотал его, истратив весь эскадронный запас перевязочного материала.

Особую тоску вызывало именное золотое оружие, полученное этими бывшими юнкерами. Даже густая бахрома эполета не могла смягчить его горе.

«Майн Готт! Вернуть бы сейчас то времечко… – скрипел он зубами. – А штаб-ротмистр Оболенский и вовсе обнаглел! – вздыхал немец, в забывчивости пытаясь просунуть забинтованный палец в нос. – Я только и успел сказать: «Поздравляю вас, герр Оболенский!» – как он кинулся на меня, уязвив словами мою матушку, а меня толкнув в грудь… А за что? Может, что послышалось?..»

На биваке под Лейпцигом рядом с конногвардейцами краснел мундирами английский пехотный полк, и Оболенский весьма сдружился с английским лейтенантом, который привлек его плотным запахом спиртного, распространяющимся на несколько саженей, и носом под цвет своего мундира. Рыжий офицер враз и бесповоротно пришелся князю по душе.

Встречаясь вечерами, союзники яростно спорили, чей полк лучше. Как они понимали друг друга, для всех оставалось загадкой. Кроме своего родного, рыжий офицер не знал другого языка, а Оболенский не разумел по-английски. Но международный напиток сближает людей!

– Карашо! – научился русскому слову англичанин.

– Бьютифул! [43] – поддерживал его Оболенский, смакуя во рту брэнди. – Хотя водка и лучше, – уточнял он.

За два дня до сражения они побратались, и растроганный князь, пересчитав пустые бутылки, пообещал своему английскому брату в случае чего отслужить по нему восемь панихид…

Тот, в свою, очередь, поклялся выхлопотать Оболенскому орден у короля.

На второй день Лейпцигского сражения, тут же получившего название «битвы народов», красноносого английского лейтенанта разнесло на куски французским ядром. Безутешный князь, как и обещал, заказал восемь панихид.

Наполеону был нанесен сокрушительный и невосполнимый урон. После сражения его армия, потеряв две трети своего состава, безудержно покатилась к пределам Франции.

Как бы то ни было, но война сопутствует офицерской карьере, разумеется для тех, кто остается жив.

В ноябре Григорий Оболенский получил чин ротмистра и орден Святой Анны 2-й степени.

Такие же кресты украсили грудь Нарышкина и Рубанова. К тому же они стали командовать эскадронами. Нарышкин – четвертым, вместо убитого ротмистра; а Рубанов – вторым, вместо Вебера, наконец-то отхватившего должность командира дивизиона, освобожденную Вайцманом.

В полку активно обсуждались полученные назначения и столь же активно обмывались заслуженные награды.

Кресты щедро сыпались на конногвардейцев.

Сокольняк был представлен земным начальством к Владимиру 4-й степени, а его друг, подпоручик Малахов, – небесным начальством к кресту из немецкой березы. У Семена Сокольняка погибший друг вызвал тяжелые переживания. Рубанов понимал его и не напрягал службой.

Когда конногвардейский полк, несколько оправившись и отдохнув, собрался передислоцироваться на новое место, Максим вместе с Сокольняком пошел проститься с Малаховым.

Помянув товарища и утерев слезу, грустный подпоручик положил в изголовье могилы потрепанный том воинского устава:

– Теперь времени у него бездна… Пусть изучает!

Оболенский, выпив за англичанина и заказав последнюю, восьмую панихиду, мрачно докладывал сияющему Веберу о состоянии эскадрона. Он снова попал к нему под начало.