В дни Каракаллы

и живы воспоминания о Децебале и вера в древнего бога грома.

Новые условия существования в Дакии отразились и на нашей жизни. Дакийские торговцы стали направлять товары в Томы для перевозки их морским путем в различные порты Средиземного моря, и снова город пережил некоторый расцвет.

Много лет спустя, когда муза странствий занесла меня в Рим, я увидел, очутившись на форуме Траяна, знаменитую колонну и изображенные на ней сцены из событий дакийской войны: императора, окруженного легионными орлами римских воинов, разоряющих завоеванные селения, жнущих серпами тучную, но не ими посеянную пшеницу или едущих на повозке, что будет до скончания века грохотать на этой бронзовой дороге. На других плитах дакийцы осаждают римские укрепления, мчатся сарматские всадники, у которых даже кони в панцирной чешуе, сделанной из распиленных на пластинки копыт. Это была борьба за свободу, за родные очаги, за самое право жить под солнцем, и особенно растрогали меня те картины, которые изображают на колонне жителей, в слезах покидающих навеки свою страну: старец ведет за руку внука, мать прижимает к груди младенца, мужи угоняют телиц и баранов, чтобы они не достались жестокому врагу. Может быть, вместе с этими беглецами ушли куда-то в предгорья Певкинских гор и мои предки…

Однако видно было, что испытания, пережитые Аполлодором за последние дни, давали себя знать. Глаза у путешественника слипались от усталости. Мать поспешно принесла со двора охапку душистой соломы. Погасив светильник, мы улеглись на полу, и вскоре раздался храп философа, но я еще долго вспоминал его увлекательные рассказы, пока сон не унес меня в страну забвения…

3

Прошло несколько лет. Аполлодор положил конец странствиям по земле и окончательно обосновался в Томах, где половина людей говорит на греческом языке, а половина — по-латыни; поэтому у него нашлось достаточно учеников, чтобы он мог удовлетворить скромные жизненные потребности. Философ поселился у старой Зии, вдовы корабельщика, погибшего во время одной ужасной бури, но часто проводил время в нашей хижине, терпеливо беседуя с моей матерью о способе, каким надо приготовлять медовые лепешки, или о чем-нибудь подобном, с отцом — о различных снадобьях против ломоты старых ран, ноющих при перемене погоды, а меня обучая греческому языку. Попутно он рассказывал о своих скитаниях, вселяя в мою душу желание увидеть знаменитые города. Иногда мы отправлялись с Аполлодором вдвоем или еще с кем-нибудь из его лучших учеников на тот холм, где под сенью древних дубов, может быть, даже помнивших Овидия, находилось надгробие поэта в виде урны на покосившейся и заросшей плющом колонне. Ее соорудила какая-то почитательница его стихов. Философ вздыхал, вспоминая вслух звучные, но горестные строки «Тристий». Отсюда перед нашими взорами открывался широкий вид на зеленое морское пространство, на пристани и корабли, на мирный город, вздымающийся по склону горы, и на остатки древних стен, через которые, по свидетельству автора «Искусства любви», некогда