Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Так генерал попил шампани, попел хором с девками, а потом отвел меня в сторонку, и, вглядываясь в мои глаза, спросил:

— Что за ребячество?! Украсть любовницу Государя и тем насолить Франции?! Пфуй, как низко!

Я же, подливая моему визави очередную порцию, отвечал:

— Помилуйте, генерал! Разве я похож на вора, или насильника?! Ваш Государь хочет постричь мою невесту в монашки. Я сейчас не хочу обсуждать вопроса о том, насколько велики ее права на прусский престол и существует ли он вообще в природе. Это не наше дело. Но насколько Софи — женщина Его Величества, настолько же моя кузина — моя невеста.

Обидьте доверившуюся мне девочку и…

— И что?

— Я напою мамзель в стельку и при свидетелях разложу вон на том столе. А затем она сама скажет, что я во сто крат лучше в постели, чем ваш коротышка.

Не ваши ли соотечественники срубили голову одному королю за то, что он не мог — собственную жену, а?!

Коленкур, коий помнил эту историю, позеленел. Француз любит, когда все почитают его лучшим любовником, а Государь в его понимании — лучший француз. Его разочарование будет безмерно… А то, что шлюшка могла ляпнуть этакое, пусть не от моей удали, так — за плату, было ясно, как Божий день!

Коленкур немедля откланялся, и на прощанье сказал:

— Завтра я привезу ответ Императора. Через три дня, как я надеюсь, через Неман переправят принцессу в нетронутом состоянии, а обратно вернется нетронутая Софи. Идет?

Я со смехом пожал ему руку, и подмигивая, отвечал:

— С одним дополнением, — подруги мамзели сюда не идут. Как Вы уже можете слышать", — я многозначительно поднял палец и мы отчетливо услыхали весьма характерное поскрипывание чьей-то кровати.

Коленкур только грязно выругался:

— До тех пор, пока это — не изнасилование, прочие шлюхи могут проводить время, как им угодно. Мы не тронем их заработка. До встречи.

На другой день Коленкур привез согласие корсиканца. Бонапарт осознал, что пока его армии не взяли Мемель, всякое насилие над детьми прусского дома будет плохо воспринято в самой Франции.

Королевская Власть проистекает от земли и людей. Беглый двор — это не Власть. Земля без людей, — тоже не Власть, ибо Народ, согласно Писанию, ушел однажды от Фараона. Но пока простой люд свободен от вражьей пяты, любит своих правителей и верит в них, — самая лютая казнь обратит их не в куски мертвой плоти, но — Святых Мучеников.

На третий день в предрассветных сумерках я переправился на другой берег Мемеля, где меня ждала глухая карета. От реки поднимались рваные клубы могильного, знобкого тумана и казалось, что черная карета со стальными решетками будто плывет по бесконечной серой реке, той самой, о коей Тютчев сказал в "Ливонии.

Я заглянул внутрь и увидал мою бледную тетушку, из под рук коей на меня с ужасом смотрели две пары глаз. Тетушка сразу узнала меня и подалась ко мне телом, но я предостерегающе поднял руку и она тут же успокоилась и снова приняла царственный вид.

Я спрыгнул с подножки и мы обождали, пока с нашей стороны реки нам не махнули в ответ. Два парома тронулись и разошлись в двух шагах в предрассветном тумане. Милые певички забросали меня воздушными поцелуями, я им тоже кинул в ответ пару фривольностей и мы расстались.

Только когда, отъехав от берега, я убедился, что никакая сила не сможет послать нам вслед прощальную пулю, я снова открыл двери кареты и с поклоном сказал королеве:

— Добро пожаловать в Пруссию, Ваше Величество. Она не столь велика, как полгода назад, но ждет не дождется своей хозяйки и будущих повелителей.

Моя тетушка медленно, будто не веря в происходящее, вышла из кареты и вывела дочку и сына. За то время пока мы плыли чрез Мемель, взошло солнышко, и его лучи прорезали серую пелену вокруг нас, но туман был еще силен и солдаты почетного караула выступали из него этакими каменными изваяниями и казалось, что их ряды и шеренги уходят в серую бесконечность… Было очень тихо — туман скрадывал все мелкие шумы и казалось, будто головы наши засунуты в гигантскую подушку.

Помню, как королева зябко поежилась от этого зрелища и еле слышно сказала мне на ухо:

— Ты видишь? Они все здесь… Вся моя бывшая армия. В детстве мне сказывали, что древние именно Мемель звали — Лето. Перед тем как уйти навеки, мои солдаты пришли проститься со мной…" — холодные мурашки побежали у меня от сих слов по спине и мне самому почудилось, что здесь в этом жутком тумане нас собрались встречать десятки, сотни тысяч людей…

Потом из тумана появился глава мемельского дворянства — барон Бисмарк, который торжественно отсалютовал своей повелительнице и наваждение отступило. Бисмарк с поклоном указал повелительнице на пару карет, присланных матушкой в дар любимой кузине. На каретах были уже гербы прусского дома, тюремную же карету сразу стали ломать на части — в дар покровителю Мемеля Патолсу — Божеству Мертвой Головы.

Прусская королева встала на колени и истово помолилась Господу нашему, за то, что он не оставил помазанников своих в час испытаний, потом с чувством поклонилась сырой земле и поцеловала ее. У нас всех аж дух перехватило от этого зрелища. Потом тетушка встала, поблагодарила всех, кто остался верен прусской Присяге и шагнула было к новой карете, но тут силы оставили государыню, да и сердце на миг замерло в ее теле и прусская королева чуть было не упала на родимую землю.

Мы вовремя подхватили женщину, расстегнули ворот платья, дали нюхательной соли и растерли виски нашатырем. Все обошлось.

Государыню внесли в ее карету, две статс-дамы, сопровождавшие хозяйку даже в тюрьме и присматривавшие за детьми, засуетились вокруг повелительницы, а дети на пару минут остались без присмотра.

Мой кузен — весьма живой и веселый мальчик мигом забыл все свои прежние страхи и со всех ног побежал смотреть на солдат караула. Прусские офицеры оживились и зашептались о том, что "грядущее правление должно стать для Пруссии во сто крат счастливее нынешнего". (Лишь после теткиной смерти Пруссия осознала, что живость — не лучшее качество для Государя.)

Так что весь офицерский эскорт последовал за принцем осматривать караул и моя девятилетняя невеста осталась совсем одна. Я, будучи ее женихом, не посмел отойти со всеми, но и подходить не решался, — что может быть общего у двадцатичетырехлетнего бугая с такой крохой?

Девочка стояла одна в сером тумане и ее серое монастырское платьице висело на ней этаким мешочком совершенно скрывая фигуру. У нее было худое и чуточку костлявое (почти матушкино) лицо, тоненькая цыплячья шейка и из бесформенного монашеского платья выглядывали остренькие детские ключички. Этакий гадкий утеночек…

Видно ей не впервой было оставаться наедине с собой и она уже не слишком расстраивалась от недостатка людского внимания. Пару минут она потопталась на месте, а потом боязливо, настороженно озираясь по сторонам, пошла следом за матушкой в ее карету.

В ту пору я был жандарм начинающий, но у меня сердце сжалось от дурного предчувствия — было похоже, что малышку люто обидели. Да так, что ей некому ни признаться, ни поплакаться. Только в 1815 году, возвращаясь с войны домой, я заехал в Берлин и просил тетушку дать мне перемолвиться с кузиной. Когда мы остались одни, я вынул из-за пазухи папку с делом ее следователей. На папке была одна надпись: "Дело закрыто. Высшая мера.

Шарлотта к той поре вытянулась в нескладную голенастую девицу с огромными прыщами по всему лицу. Она с трепетом приняла эту страшную папку и еле слышно спросила:

— Ты уверен, что все они умерли?" — я молча кивнул головой, но она не унялась, — "Для меня это важно! Кто еще видел это?

— Андрис, Петер… их адъютанты. Я отнесся к этому, как к делу семейному. Это не выйдет из круга нашей семьи.

Моя кузина всхлипнула и, рыдая в голос, бросила папку в огонь камина (была уже глубокая осень). А потом, взвизгнув, — "Не подходи ко мне!" пулей выбежала из комнаты и я так и уехал с ней не простившись.