Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Он даже обернулся к нам и спросил у меня:

— Герр подполковник, неужто СИЕ — Ваше начальство?!

Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему на ухо:

— Увы, мон ами! Если бы не его родня, я сам бы свернул голову этому шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем шлюх на Невском.

Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в ответ! Как будто я с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в… странном обществе.

Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые огоньки и он, дружески похлопав меня по плечу, обратился к Ефрему с такими речами:

— Вас ждут, милорд. Отец ваш был не в восторге от этой встречи, и я теперь его понимаю. Но… следуйте живо за мной.

Ефрем с радостью спрыгнул с коня, на коем не имел привычки скакать, и чуть ли не вприпрыжку побежал следом за жандармским полковником, — я облегченно вздохнул. Окружавшие нас лягушатники покатились со смеху, наблюдая, как Ефрем повинуется. Он, нося армейский мундир, повиновался жандарму хуже прапора пред полковником!

В нашей среде пошли шуточки насчет жидовской крови и всего сего прочего. Тут на смех объявились певички. Я тут же спешился сам и, сорвав первый попавшийся одуванчик, одним прыжком преодолел хлипкую оградку и очутился в цветнике из мамзелей.

Не долго думая, я приколол липкий сморщенный одуванчик к груди случайной девицы случайной заколкой (пустая вещичка — маленький такой рубинчик на золотой булавке) и у барышень просто глаза на лоб вылезли. Подходить к их домишку никому не дозволялось и жандармы робко позвали меня назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.

При этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались моих самых разных мест, — как спереди, так и там — где мужчины прячут свои кошельки.

Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и красотки мигом пришли в немалое возбуждение, так что я даже был принужден позвать на подмогу моих егерей. Жандармы сперва пытались препятствовать, но девицы настаивали, дамский задор и кокетство не знало границ!

На такой шум и восторг не могла не выглянуть "мамзель Софи". Была она совсем не в моем вкусе — слишком чернява и шустра в сравнении с девицами моей Родины, но я не мог указать Антихристу, — с кем ему спать! Так что мне пришлось затаить дыхание и облобызать ее с головы до ног, думая о чем-то приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом, как от… стесняюсь сказать!). Тут-то раздался ужаснейший крик:

— Что вы сделали с моим сыном! Сей человек — жид и обманщик! Что вы сделали с моим сыном?!

Во всем французском лагере поднялась невиданная суета и томление духа, а я, улучив минуту, вскочил на коня и, посадив на руки "мамзель Софи", махнул на глазах изумленных жандармов через метровую стену ограждения и был таков. Через мгновение за мной последовали все мои люди, кроме, разумеется, Ефрема, которого держали разве что не впятером.

Я еще на миг задержался, крикнув расстроенному старику:

— Спасибо! Я — в порядке! Задержи их!

Дядя услыхал эти слова, устроил на ступенях узилища настоящее цирковое представление и жандармы просто потеряли голову. Бежать ли за нашими лошадьми, дальше бить Ефрема, или держать беснующегося старика, который навроде библейского Самсона, — стал шутя разбрасывать туда-сюда якобинцев пачками. (Доложу по секрету — старому забияке намекнули заранее и он с радостью согласился. До самой кончины он регулярно дрался с платными мастерами кулачного дела и почитал мордобой верным средством от скуки и полового бессилия.)

Наши дамы все никак не могли поверить в сие гнусное похищение, и дико визжали и хихикали от восторга, чем ставили в немалое смущение немногих французов, выбегающим из казарм. Любой француз — истинный кавалер и если на его глазах веселящуюся даму уносят на горячем коне в голубую даль, он не станет встревать, а только завистливо облизнется вслед и пойдет чесать языком с дружками о чудачествах "кошон де ля рюсс.

Мы проехали Тильзит насквозь, причем на каждом посту мы даже и не скрывали, что похищаем сих сабинянок, но сами прелестницы были в настолько веселом расположении духа, что никто из французов и пальцем не пошевелил, дабы остановить нас. В этом отношении французы, конечно же, — молодцы.

Да и мы, подготавливаясь, делали ставку именно на сей аспект французской культуры и, как видите, — не просчитались.

Дамы занервничали лишь после того, как мы переплыли Мемель в загадочном месте, но к этому мигу мы были совсем одни, и они догадались, что теперь поднимать визг не только глупо, но и опасно для жизни. Они были целиком в нашей власти.

Впрочем, "мамзели" вскорости успокоились. Они, конечно же, осознали, что в ночь сию им предстоит встреча — в лучшем случае, — с одним ухажером, на дамам сиим к тому было — не привыкать. К тому ж на нашем берегу Мемеля их ждали прочие члены моего полка и сухое белье.

Не хочу сказать дурного про парижскую моду, но испорченные платья дам не стоили и трети их новых одежд. А если учесть, что к новым платьям прилагались и всякие милые безделушки, — их настроение улучшилось совершенно.

Все ж таки, французы — неисправимые сантимщики и держат дам в черном теле. Певички ж всех стран одинаковы, — их веселость равна весу кошельков, брошенных к их ногам, а рижские кошельки в те дни были — самые тяжкие в мире.

Так мы сидели в лагере, поили дам французскими коньяками и в ус не дули. А в обеих Ставках народ потихоньку встал на уши.

Вообразите себе, — два Государя прибыли в Оперу, а им объясняют, что приезжал Бенкендорф и увез певичек с собой! (Все без объяснений понимают зачем.)

Меня тут же особым повелением Александра Павловича разжаловали из полковников в рядовые, а к нашему лагерю подошел большой отряд преображенцев из Лейб-Гвардии Его Величества. Им посоветовали убираться на их сторону дороги и когда гвардейцы увидали, что на штуцерах уже примкнуты штыки, они решили не связываться. (Штуцер против мушкета — это не смешно, а — совсем грустно.)

Только после полуночи в наш лагерь прибыл секретарь Бонапарта — генерал Коленкур, которого сразу пустили в нашу столовую. Он был одним из немногих дворян "прежней монархии", уцелевших при якобинском правлении. Другой бы католик — не баронского воспитания, — в жизни бы не осмелился войти в казармы нас — протестантов.

Как сейчас помню, — отворилась дверь в нашу столовую и на порог явился смертельно бледный офицер в якобинской форме, за которым торжественно следовала целая процессия во главе с Андрисом в пасторском одеянии и Петером в мясницком фартуке и топориком для разделки мяса в руках.

Я обернулся к незваному гостю от рояля, за коим только что музицировал нашим мамзелям, и вежливо удивился:

— Как, Петер, сей католик еще жив?! Или он не знает французского? Мсье, мы цивилизованные люди, майор Стурдз недурно владеет французским, он готов принять у вас последнюю волю на гугенотский манер!

Кто-то из парней (по моему — барон Фредерикс) выкрикнул:

— Это — энциклопедист, — по лицу видно! Кончайте его, — вольтерьянцы горят в аду без Святого Причастия!

Лицо посла залила смертельная бледность, — наши части не давали русской Присяги и потому не участвовали в переговорах, а в Лифляндии и Мемельском крае (Жемайтии) жизнь католика со времен Реформации не стоила и гнутого пфеннига. Даже француз, не имея сил форсировать Мемель, мог не заметить пропажи!

Тем не менее Коленкур, (сказалась монархическая закваска!) не моргнув глазом, с яростью перекрестился и заорал:

— Mon Dieu! Je…

Андрис с самым серьезным видом тут же перебил его по-немецки:

— Ступай же с миром, сын мой!" — тут все мы от души рассмеялись и приняли Коленкура с распростертыми объятиями.

Годы войны в Ливонии приучили нас не цепляться за всякие пустяки: коль первые слова пленника — "Unser Vater", — ему нечего опасаться в нашей среде. Но за "Dominus", — несчастный окажется на Луне прежде, чем скажет второе слово молитвы. Коленкур был французом и ему мы дозволили речи на французском, ибо это не противоречит лютерову учению.