Крымская война

Георгий Чичерин: «... Мы встретились и братски обнялись». На самом деле их встреча не была так сердечна. Разные судьбы обоих успели наложить на них свой отпечаток... Итак, бывшие товарищи стали в значительной степени друг для друга чужды. Сам Горчаков рассказывал в последствии Гробу, что во время ссылки Пушкина в село Михайловское он поручился за него Псковскому губернатору и что при прочтении ему Пушкиным «Бориса Годунова» он заставил поэта выбросить слово «слюни», которое он хотел употребить из подражания Шекспиру».

Точное и довольно тонкое наблюдение! Великодушный Пушкин в своём «19 октябре», этом истинном шедевре поэзии, щедро рассыпает свои щедроты прежним товарищам — ради создания образа вечной лицейской дружбы, ради верности чистым юношеским идеалам. Что из того, что где-то он преувеличил и даже прибавил? Ведь не летопись лицеистов он писал, а оду дружбе! Конечно, магия пушкинского стиха завораживает, и мы порой более верим поэту, чем холодному историку. Так, но история тоже имеет свои права. Встреча Пушкина с Горчаковым, действительно, «была не так сердечна», ныне это хорошо выяснено знатоками. Да и трудно предположить иное — слишком разные встретились люди, а были они уже взрослые и вполне сложившиеся.

И всё же светлая пушкинская звезда всю жизнь мерцала над канцлером царедворцем Горчаковым, она светила ему своей высшей правдой, была для него «неподкупным голосом русского народа». Сдержанный и замкнутый, он на склоне жизни осторожно приоткрыл свои чувства. Вот как рассказал об этом Георгий Чичерин (но сперва два кратких пояснения); по преданию, Мольер все пьесы читал предварительно своей кухарке, прислушиваясь к её суждениям; Пушкин якобы в черновике «Бориса Годунова» в отношении одного из героев упомянул текущие изо рта слюни; и ещё: Я.К. Горт — крупнейший русский литературовед прошлого века). Итак:

«8 мая 1880 г., перед поездкой в Москву на открытии памятника Пушкину, Грот посетил кн. Горчакова. «Он был не совсем здоров, я застал его в полулежачем положении на кушетке или длинном кресле; ноги его и некоторая часть туловища были окутаны одеялом. Он принял меня очень любезно, выразил сожаления, что не может быть на празднике в честь своего товарища, и прочитал на память послания его «Пускай, не [...] с Аполлоном»... Между прочим, он говорил, что был для нашего поэта тем же, чем la cuisimieoe de Moliere [22] для славного комика, который ничего не выпускал в свет, не посоветовавшись с нею». Тут князь рассказал, что однажды помешал Пушкину написать дурную поэму, разорвав три пачки её; рассказал и про слово «слюни», выброшенное из «Бориса Годунова», и про своё поручительство за Пушкина псковскому губернатору. «Прощаясь со мною, — продолжает Грот, — он просил меня передать лицеистам, которые будут присутствовать при открытии памятника его знаменитого товарища, как сочувствует он окончившемуся благополучно делу, и как ему жаль, что он лишён возможности принять участие в торжестве...»

Три года спустя не стало и последнего из лицеистов первого выпуска».

После свидания с Пушкиным — оказавшегося для обоих последним — Горчаков к исходу 1825-го отправился в Петербург. Здесь-то и застало его восстание 14 декабря. Разумеется, Горчаков хорошо знал многих декабристов, особенно близко — своих лицейских товарищей Кюхельбекера и Пущина. Со стороны членов тайного общества, несомненно, делались попытки привлечь в свои ряды молодого дипломата. Об этом много лет спустя рассказывал и сам Горчаков, и некоторые современники. Попытки эти оказались напрасными: Горчаков ответил, что «благие цели никогда не достигаются тайными происками».

Всё тут естественно и логично: он с юности придерживался консервативных воззрений, был убеждённым монархистом, революционные действия полностью отрицал. Натура цельная, он остался таким от начала до конца своей долгой жизни, и от принципов не отходил никогда, даже политической тактики ради. При этом Горчаков — опять же с юности, от лет лицейских — всегда решительно чурался реакционеров, скопившихся вокруг Николая I, всегда стоял за либеральные преобразования, причём не чурался и осторожно перенимаемого иноземного опыта, хотя твёрдо был русским патриотом и православным христианином. Немаловажно отметить и оценку Горчакова «тайных происков». В первой четверти прошлого века в русском образованном сословии распространились масонские ложи (увы, сам Пушкин не избежал этого соблазна в провинциальном Кишинёве). Горчаков ни малейшей склонности к этой полутайной бесовщине не имел, так что приведённые выше его слова следует понимать очень широко.

К тому же личные связи с будущими декабристами рано прервались, а долгое пребывание за границей и болезнь окончательно оторвали его от старых друзей.

Не удивительно, что утром 14 декабря Горчаков, по собственным словам, «ничего не ведая и не подозревая», поехал в Зимний дворец «в карете цугом с форейтором». Его внимание не привлекли даже «толпы народа и солдат» на улицах Петербурга. Только прибыв во дворец и обнаружив там полную растерянность и панику, он узнал, наконец, что происходит. В рассказах Горчакова о событиях 14 декабря звучит бесстрастие стороннего наблюдателя: одинаково хладнокровно описывает он и свой туалет в этот день, и пушечную стрельбу на Сенаторской площади.

Итак, Горчаков и декабристы «разошлись» — и лично, и политически. Однако сам факт знакомства использовался Бенкендорфом и Нессельроде для опорочивания молодого способного дипломата. Горчаков знал, что долгое время в списках III Отделения против его фамилии следовала помета: «Не без способностей, но не любит России». Известно, что означала «нелюбовь к России» в понимании реакционеров-космополитов! Они сами так «любили Россию», что привели её вскоре к военной и политической катастрофе. Но о том в своё время.

В начале 1826 года Александр Горчаков возвратился в Лондон, но служба его в посольстве продолжалась недолго. У молодого дипломата сложились плохие отношения с начальником. Русским послом был тогда князь Х.А. Ливен, ничем не выдающийся дипломат, имевший, однако, большие связи в придворных кругах. Как-то в частном разговоре с одним сослуживцем

Горчаков обронил неосторожную фразу: «Вы не можете себе представить такое положение: быть живым, привязанным к трупу». Вскоре этот нелестный отзыв стал известен Ливену. Тот обратился в Петербург с требованием отозвать Горчакова из Лондона. Нетрудно предположить, что окружение Нессельроде не отказало себе в удовольствии подставить ножку русскому дипломату-патриоту.

Один из очень осведомлённых современников так охарактеризовал отношение тогдашнего министра иностранных дел к Горчакову: «Нессельроде не любил его за русское знатное имя за русские чувства, за отсутствие искательства в начальстве и г сильных людях и более всего ещё не любил по влиянию князя Меттерниха». Нессельроде не оставил просьбу князя Ливеня без последствий, и вскоре Горчаков был переведён первым секретарём русской миссии в Риме. Это было формально не понижением в должности, но по сути так: в ту пору «вечный город был дипломатическим захолустьем Европы.

Как всякий молодой честолюбец, Горчаков остро переживал случившееся. Сам он объяснял это следующим образом: «Начал я свою карьеру служебную под покровительством и руководством знаменитого впоследствии президента Греческой республики графа Каподистрия. Но этого покровительства было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде, который был смертельный враг Каподистрия. Неприязь эта рано отразилась и на меня». Наивное объяснение, говорящее о малом ещё политическом опыте будущего канцлера Российской империи. Дело тут совсем не в Каподистрии, которой давно уже выжили с поста одного из руководителей внешне! политики страны, а в сознательном, так сказать, «подборе кадров» тогдашнего МИД. Ограниченный и малообразованный человек, обладавший весьма малыми дипломатическими способностями, ярый реакционер, Нессельроде упорно стоял на страже интересов Священного союза. Его кумиром был австрийский канцлер Меттерних.