Совесть. Гоголь

Недоверие в душе его мешалось с восторгом, сплетясь в какой-то замысловатый клубок. Сервантеса, Сервантеса преподносил ему Пушкин в пример! Сам Пушкин считал, что он имеет способность сравняться с великим испанцем! Пушкин, Пушкин, кто как не он угадывал его тайные грёзы! Да разве всё это об нём?

Положа руку на сердце, его в самом деле истомили короткие повести: в этих словно игрушечных повестях было тесно уму, было скучно и мелко душе. Короткие повести представлялись только проверкой, первым опытом молодого пера, и он навастривал это перо, как музыкант, ещё с распущенным галстуком, ещё раскинувшись вольно, настраивает свой инструмент перед тем, как во всей полноте вдохновения исполнить в концерте Бетховена или Гайдна [87], он проверял, хорошо ли очинено это перо, уже годится в настоящее дело или не годится совсем ни на что.

Проверка и настройка как будто ему удались. Уже тяготили его глубокие думы. В душе уже начинало копошиться нечто огромное, громкое, на все времена. Уже понукал он не без злости себя: «Не вечно же пробовать, пора, давно пора пуститься в дальнюю-дальнюю дорогу свою...» Уже клубились и прояснялись отдельные образы, в которые вплеталось немало от хороших образованных русских людей, его близких приятелей, прокисавших без доброго дела, и ещё больше вплеталось от себя самого, то крикливого, то мечтательного, то хвастливого, то неповоротливого, точно медведь.

Однако ему недоставало решимости тотчас приняться за неоглядное дело, в своих собственных строгих глазах он на такое дело был ещё слишком мелок и слаб, ещё слишком много разных гадостей в нём открывалось, тяготя его чуткую совесть.

Одним напряжённым усилием сравняться с великими?

Нет, он не верил, что приготовлен довольно на это: великое создаётся великими, а сможет ли он стать великим, даже если на воспитанье в себе лучшего человека положит целую жизнь?

А душа от мелкого, будничного, заурядного, каким видел он всё, что ни писал до сих пор, по самому искреннему своему убеждению, всё равно порывалась к служению, и то огромное, громкое всё равно продолжало беспрестанно, хоть и безответно клубиться, тогда как живые, стройные образы никак не давались перу. И приходилось молчать, чтобы на посмешище, на всенародный позор не выставить эту любимую, но по-прежнему туманную грёзу. И приходилось истощать душу свою томительным ожиданием Бог весть чего. И приходилось угрюмо твердить, что не понабралось ещё в нём ни сил, ни ума, ни души на такое святое служение.

Живо растревожились давние чувства. Неуверенность колебалась, отступала и пятилась. Потребность выразить свои думы в чём-то почти беспредельном становилась настойчивой, почти неотвязной. Светлая надежда соперничать с самим Сааведрой его вдохновляла. Ему так и хотелось без промедленья выложить перед Пушкиным то, что уже в малых зёрнах он носил в себе, может быть, даже побольше, чем «Дон Кихот», однако подобная дерзость представлялась нелепостью, чуть не кощунством. Ему ли заноситься так высоко?

И он долго запихивал свою злополучную книжку в карман сюртука, долго маялся, мялся, выжидал и высматривал, как Пушкин взбудоражено кружит перед ним, допивал медлительно чай, холодный, перестоялый, невкусный, опуская глаза, когда Пушкин бросал на него орлиный пронзительный взгляд.

Наконец молчать долее стало нельзя.

Он осторожно сказал:

   — Все стремятся к великому поприщу, ан глядишь, всю жизнь провалялся в канаве. Из этого следует, что для великого поприща маловато великих желаний. Что желанье? Пустая мечта! Для великого поприща надобно ведать вернейшую дорогу к нему.

Пушкин тотчас откликнулся, взволнованно, резко, обжигая разгоревшимся взглядом:

   — Пришпорь вдохновенье! Довольно ковылять ему недокормленной клячей! Возьми себе в жизнь великий пример! С ним усилься сравняться! Учить беспрестанно!

Чувствуя, как росла его смелость от этих ободрительных слов, он неуверенным голосом приступил:

   — Я бы...

Пушкин язвительно перебил:

   — Я бы, ты бы! Ты ужасно мало читаешь. Стыдно, брат, отвратительно скверно. Ведь учения лучшего нет, кроме книги.

Это была сущая правда. Он в самом деле читал и перечитывал большей частью несколько самых излюбленных книг.

Эта правда смутила, унизила, оскорбила его. Он вновь испугался себя, узрел свою мерзость, умолк и поспешно спрятал глаза от стыда.

Да, он не следил постоянно и неотрывно та тем, что печатают наши журналы. Всё его время, все его силы поглощались еле-еле, неспешно, с ленцой поспевающим замыслом, который представлялся до того необъятным, что рядом с ним всё прочее было ничтожно. Ради подобного замысла можно было всё отложить на потом, отодвинуть до лучших времён, и он отодвигал и откладывал, утешая себя, что, когда управится с делом важнейшим, непременно приналяжет на то, на другое, на третье.

Однако после слов Пушкина померещилось вдруг, что он самое важное пропускает мимо себя, что он добровольно, даже с каким-то странным намереньем обедняет душу свою, сужая искусственно круг своих мыслей и познаний.

Боже мой, он и не то, и слишком немного читал! Он и то, что читал, обыкновенно проглядывал, к тому же, может быть, неумело и пусто, словно в дальней дороге мимоходом бросал рассеянный взгляд из окна на какой-нибудь ершистый куст. В этом, быть может, и таилась вся причина его запустенья?

Он нерешительно поднял глаза:

   — Не надо много смекалки, чтобы призанять у великих великое. Подобное воровство возвысит до них.

Пушкин так и залился своим звонким заливистым мальчишеским смехом:

   — Так, стало быть, я учу тебя воровать? Экой язык у тебя, разит наповал!

Спеша оправдаться, он забубнил:

   — Я... в самом деле...

Пушкин скалился и щурил глаза:

   — Чёрт тебя разберёт, ведь ты хитрая бестия, Гоголь!

Он потерялся совсем:

   — Я только подумал слегка, что смелость вовсе не в том, чтобы книги читать.

Раскинув руки, опираясь ими на стол, Пушкин твёрдо сказал:

   — Ты прав, и часто бываешь ты прав. Есть высшая смелость — смелость изобретения, где план обширный объемлется творческой мыслью. Такова смелость Шекспира и Данта, смелость «Тартюфа» и «Фауста». Единый план «Ада» — вот смелость высшего гения. Не устаю восхищаться, не перестаю учиться у них!

И тогда он признался с тоской:

   — Изобретение мне не даётся.

Пушкин воскликнул с гневом, отталкивая стол от себя, точно намеревался вместе с посудой опрокинуть его:

   — Надобно, Гоголь, дерзать!

Он нахохлился и съязвил:

   — И вновь сочинить «Дон Кихота»?

Сморщившись виновато, Пушкин задумчиво почесал бакенбарду и вдруг улыбнулся широкой доброй улыбкой:

   — Прости, брат, заучил я тебя, мне самому ещё надо учиться, конца-краю ещё не видать.

Эта улыбка, эта чуткость вины окончательно покорили его. Он решился начать:

   — Заманчиво, что говорить...

Пушкин нацедил в свою чашку из голубого стройного чайника крепкого чаю, резкими глотками пил его стоя и пристально вглядываясь в него.

Он шумно вздохнул, поднял голову, подался всем телом вперёд:

   — Заманчиво пустить героя по изломанным дорогам России и попутно с ним вместе выставить целую галерею наших раздробленных, холодных, бесцельных, повседневных характеров, отобрав ото всех, даже прекрасных, людей, которых знаю близко и коротко, по черте, по другой, всё подлое и гадкое в них отобрать, что они захватили в пути, в нашей жизни пустой и беспутной, забывши, что каждому назначено делать доброе дело, какое всегда у всех под рукой. Заманчиво, с одного бы боку хотя, представить нашу постыдную Русь да посмеяться над страшной, над потрясающей тиной всех мелочей, огадивших нас, опутавших, как стальными путями, возвратив это пошлое, это гадкое их законным владельцам, чтобы ими самими же их попрекнуть: вот, глядите, каковы есть вы и каковы могли бы вы быть, попринявшись за доброе дело!

Пушкин отставил чашку с недопитым чаем, поворотил своё кресло, присел слегка на спинку его, светло улыбаясь, покачивая одобрительно головой, по старой привычке потирая длинные ногти рукавом архалука.