Де Рибас

Но что оставалось делать, если фельдмаршал прибыл тайно, без уведомлений, как он и любил являться? Собрать офицеров? Выстроить на плацу инженерный отряд? Рибас поскакал наверх, в город, по овражной наносной грязи. Вспомнил: Настя писала, что в Петербурге судачили о весеннем письме Александра Васильевича дочери: оно состояло из двух слов: «Великая грязь».

На подворье Марка Портария, увидев у дома вынесенную мебель, зеркала, адмирал уверился: Суворов тут. Он спешился, привязал коня к нзгородн, шагнул к крыльцу, а в окне мелькнул знакомый хохолок фельдмаршала и через секунду он сам был. на крыльце:

— Что ищете, ваше превосходительство?

— Проезжал и вижу: мебель во дворе. Одно из двух — или пожар, или вы в Одессе.

— Как раз пожар! — воскликнул Суворов, соскочил с крыльца и сел на ступеньку. — Докладывать явились? Я уж все видел. Что скажете?

— Если вы все видели, мне и говорить нечего.

— Хитрец.

— Вами выучен.

— Моей выучке конца нет. На горе град. Грязь. Солдат плохо одет. А вы в Стокгольм лыжи навострили? Знаю. Платон и тут государственный интерес хочет продать.

— Меня он сюда послал, — сухо ответил адмирал.

— Интриги против меня плести? Что я флот ваш не починил?

— Разве вы теперь адмирал?

На крыльце за спиной Суворова появились Марк Иванович, князь Иван Контакузино, боярин Стурдза.

— Разве это по-людски: гостям на крыльце беседовать? — спросил Портарий.

— Осип Михайлович наших щтей есть не станет, — сказал граф.

— Просим в дом, — предложил князь Иван. — А то и султану завтра доложат: фельдмаршал в Одессу приехал, а его на порог не пустили.

— Вот и задумается султан, — засмеялся Суворов. — Если уж Суворова не пустили, то меня, султана, камнями в Одессе закидают.

— Не обессудьте, хозяин тут я, — сказал Портарий. — Так что приказываю: за стол.

— И крепости сдаются подобному ультиматуму, — ответил граф и поднялся.

В довольно узкой комнате на длинном столе адмирал не увидел фельдмаршальских щтей. Белая с вышивкой по краям скатерть сияла блюдами с красным паприкашем, грузными плачинтами, а кавурма из молодого барашка сочно благоухала в глиняной миске. Впрочем, перед графом служанка поставила чугунок с мамалыгой, которую он нахваливал. Трапеза проходила за незначительными разговорами, пока Суворов не сказал Портарию:

— Я стар. Да и ты по моей просьбе за Дунай не побежишь. Только слышно, что в Измаил турки до двухсот пушек свезли. Под Килиер шесть батарей поставили.

— Прибавьте к этому шестьдесят бендерских пушек, — сообщил Портарий. И восемьдесят в Аккермане.

— Откуда известно?

— Вы у меня спрашиваете? — улыбнулся Марк Иванович.

— А что от турка в этом году ждать?

— Наше застолье можно до следующего года продолжить, — заверил Портарий.

— Не могу, — ответил фельдмаршал. — Меня наш одноногий Александр Македонский беспокоит. Стал генерал-аншефом. А хлеба у него нет. Ничего нет. Волы мрут.

К этому времени Персидский поход увенчался взятием Дербента. Валериана Зубова именовали Вторым Александром Македонским. Императрица считала, что он самый привлекающий внимание в Европе генерал: в два месяца сделал то, что Петр Первый в два похода. Правда, Дербент сдался без осады — стопятидесятилетний старик-горец, тот самый, что в 1722 году встречал хлебом-солью Петра, вручил Валериану ключи от крепости. Но российский Македонский сделал вид кровавого приступа, велев зарезать в одной из башен пятьдесят иноверцев и получил Георгия второй степени и перо на шлем.

— Три миллиона на ветер, а солдата в могилу — вот и весь Персидский поход! — воскликнул граф. — А вот как отменно шагает юный Бонапарт! — Он стал в воздухе чертить воображаемую диспозицию. — Альпы обошел, будто вовсе нет. Горы в карман спрятал. Войско затаил в правом рукаве своего мундира. Только начал — и сразу Гордиев узел тактики! Австрийцы в кабинетах — а у него военный совет в голове. В действиях свободен, как воздух! Герой. Чудо-богатырь. Колдун.

Он надолго замолчал. Отведал киселя на вине. Продолжил:

— Ежели Бонапарт сохранит присутствие духа — будет победителем. Но ежели бросится в вихрь политический, изменит единству мысли — он погибнет. — Граф встал, отошел от стола: — Спать. Я ночью еду.

Рибас слушал фельдмаршала с восхищением — ведь он говорил о прямом враге императрицы! И как свободно и восторженно!

Марк Портарий собирался везти в Шклов, в кадетский корпус, своего приемного сына, и Рибас доверил ему Мишу. Провожали их за Очаковскую заставу. Лиза была весела, обещала на следующий год непременно приехать в Шклов, и только когда коляска, а следом за ней подвода с поклажей скрылись в редкой осенней пыли, она разрешила себе поплакать. Адмирал простился с Мишей за руку, как со взрослым, без нежностей, правда еще в Одессе они на прощанье обнялись, и Миша шепнул по-французски:

— Приезжай ко мне с мамой.

Что он мог ему ответить? И кого тот имел в виду? Лизу? Эти два года адмирал неизменно платил ей за воспитание Миши. На что она будет жить теперь? Рибас попробовал дать ей премиальную тысячу, но она все поняла, отказалась, сославшись, что купцы приводят к ней своих чад для обучения хорошим манерам и платят — ей хватает. Роман Лизы и де Волана имел странный сюжет. На людях они не разговаривали друг с другом, казалось, и знакомы не были. Но иногда адмирал не мог найти инженера по какому-либо делу, и его адъютант говорил многозначительно:

— У Франца Павловича двухдневные каникулы на греческом форштадте.

Растущий город требовал свое. То ему нужен был пакгаузный инспектор, то гаванмейстер, то столовые деньги для карантина. На строительстве крепости работал и каторжный, и беглый люд. Надо было положить конец самозванным лекарям, и в городе открыли первую аптеку Якова Шуманского и взяли обязательство, чтобы все снадобья не отпускались без освидетельствования штаб-лекаря, а цены были умеренными. Из столицы вдруг пришел ордер на учреждение в Одессе цензуры — одно духовное и два светских лица должны были просматривать привозимые из-за границы книги.

Открылась распря между российскими и иностранными купцами. Первые требовали устраивать ярмарки, на которых и определялась бы сама собой цена товаров. Вторые ратовали за устройство биржи. Еще весной ордером Зубова городу разрешили выводить из порта пшеницу без ограничения. А к осени подсчитали: за год в одесскую гавань пришло 86 судов, отошло 64. Капитаны восемнадцати судов просили о зимовке в одесском порту. Коммерческие обороты так возросли, что знать цены в Константинополе и на Средиземноморье стало и необходимым, и выгодным. Российским купцам объясняли: биржа будет выгодна для всех. Но те отмахивались:

— Иностранный одесский негоциант с иностранным капитаном всегда скорее сговорится. Мы их языка не знаем, а, значит, будем в проигрыше.

Они присылали к де Волану и Рибасу депутации, протестовали против открытия биржи и грозились подложить к ее открытию свинью. И все-таки утром тринадцатого октября возле дома купца и коллежского асессора Дофине полковой оркестр Приморского полка заиграл марши. От торговых рядов, из домов богатых и землянок, от таможни и карантина по лужам после ночного дождя, скользя по глине, выбирая тропки меж ям, прыгая через глубокие колесные колеи, к дому Дофине потянулся одесский люд. Кто не знал обстоятельств, спрашивал:

— А что это оркестр с утра?

— Полицмейстер умер, — отвечали им.

— Если бы полицмейстер умер, то оркестр бы побольше был, а музыка повеселее.

— Нет, это чуму отгоняют. Видите — трубы в сторону Турции повернуты.

Рота синекафтанных с красными отворотами гренадер при ружьях выстроилась к крыльцу в две шеренги. От редкого солнечного луча из-за низких туч вспыхивали гренадерские медные бляхи, гербы, вензеля. Барабанная дробь посыпалась так, что воронье испуганно кинулось к мусульманскому кладбищу. Магистрат в полном составе, господа купцы, господа торговцы, господа иностранные негоцианты — все ощутили легкую слабость в ногах, когда полковник от артиллерии Граве подал сигнал: выхватил шпагу — и с крепостных батарей загрохотали пушечные залпы. В толпе городского люда теперь уж знали все, но притворялись несведущими: