Над бездной

— Они-то и бывают самыми искусными чародеями.

— Ты…

— Я — один из таких несчастных, хоть я и не олимпиец, не божок, а кое-что пониже.

— Кто ж ты?

— Изгнанник. А хорошо ли я пою?

— Ах, певец! какие слова в твоей песне!

— Ты любил?

— Да.

— Твою жену? кто она была?

— Лучше убей меня, певец, только не расспрашивай о моем прошлом!.. оно ужасно!.. я любил женщину, подобной которой не было и нет.

— Ха, ха, ха!.. все влюбленные это говорят.

— Она умерла, или похищена, в рабстве!.. она жива!.. я это предчувствую.

— Ничего ты, рассыльный, не предчувствуешь!

— Ты обещал мне погадать о моей жене.

— А ты не боишься опять окаменеть, как тогда?

— Нет, не боюсь: но для чего ты тогда это сделал?

— Силу свою пробовал. Давай гадать, рассыльный!.. я рад случаю для упражнения в искусстве.

— Погоди до той поры, когда мои господа спать лягут, а то, пожалуй, опять меня кликнут, как тогда, а ты уйдешь.

Они замолчали и до полуночи продремали, потому что спать нельзя было среди говора нищих. Фламиния два раза звали в дом, прерывая его дремоту. Фульвия выходила к нему, дала кусок хлеба, но ничего не говорила с ним в присутствии певца, сидевшего слишком близко.

— Легли, — сказал Фламиний тихо, — милый, добрый певец, погадай мне!

— Слушай, рассыльный, я могу колдовать всяко: могу гадать попросту, могу делать и то, что кончается плохо. Я могу не только навести кошмар, но даже превратить человека навсегда в дерево или в камень.

— Если ты имеешь такую силу, зачем же ты обманул Аминандра?

— Не захотел тратить моей силы на узнавание нужного ему человека: зачем колдовать, чтоб указывать разбойникам жертвы?!

— Ты добрый, певец.

— Теперь самое благоприятное время для колдовства; звезды показывают полночь; все ночные духи в сборе. Если я произнесу три слова заклинания, — они явятся к моим услугам, если я произнесу еще три слова, — они сделают великое землетрясение, весь дом этот разрушится; если же я произнесу последние три слова, — то буду способен лететь на Олимп, в Тартар или в пучину морскую, куда захочу; владения всех трех братьев-богов: Юпитера, Плутона и Нептуна — откроются мне, хоть и ненадолго.

— Я в этом уверен, могущественный певец.

— Я рад, что ты веришь в мое могущество, и докажу тебе это сейчас, потому что ты можешь при случае добыть мне выгодную работу у твоих господ, если им понадобится колдун.

Певец взял Фламиния за руку и стал глядеть на его ладонь.

— Я вижу теперь твою душу, рассыльный, — сказал он, — это душа доброго простака, душа, покорная каждому, кто сумеет овладеть ей; ей овладел злой человек и заставил тебя творить беззакония. Ты был убийцей, мотом, обманщиком, оскорбителем богов, похитителем девушки, но ты делал все это, как слепец или неразумное дитя, по внушению других, овладевших твоей душой. Верно?

— Верно. Только не о себе я просил тебя гадать. Жива ли та, которую я любил?

— Слушай дальше: я все узнаю. Твоя душа робка, потому что это душа человека, не умеющего жить практической жизнью ловких людей. Твоя душа — душа художника, брошенного волей судьбы не на свою дорогу: она соткана из чистейших лепестков роз и лилий, окрашена лучами восходящего солнца и молодой луны…

— Певец, ты мне льстишь, надеясь на мою рекомендацию господам.

— Нет, я не трачу так мое искусство. Ты — художник и сын женщины, такой же, как ты, нежной и мечтательной; твою мать убило горе. Так?

— Да.

— Дух твоей матери покровительствует тебе и еще дух какой-то женщины, любимой тобой…

— Ее дух?.. умерла!

— Линия этой женщины на твоей руке не ясна; я не могу достоверно угадать, жива она или нет.

— Жива?!

— Если она жива, то далеко от тебя… ее линия, обойдя ладонь, вновь сливается с линиею твоей жизни; эта женщина будет твоей.

— Ах!.. она жива!

— Линия не ясна, повторяю; если эта женщина умерла, то встретится с тобой за гробом, но не скоро. Чтоб быть достойным ее, ты должен долго жить, чтоб загладить свою вину перед каким-то человеком, которого ты оскорбил.

— Это ее отец… но я не могу надеяться на его прощенье.

— Линия твоей жизни сплелась воедино с линией какого-то другого человека, которого ты еще не знаешь, но которому ты будешь принадлежать.

Певец выпустил руку гадавшего и спросил:

— А много ли ты задолжал твоим господам, рассыльный?

— Очень много. У меня нет надежды откупиться от рабства.

— Сколько же?

— А тебе на что это знать?

— Если я тебя выкуплю, ты мне отработаешь; я научу тебя петь, гадать, показывать фокусы; мне скучно одиноко бродить по улицам. Ты тоскуешь об утраченном счастье и я — тоже. Будем вместе тосковать!

— Это невозможно, певец!

— Неужели ты задолжал больше целой тысячи? и.

— Тысячи?!.. неужели твой счет не идет дальше и ты считаешь тысячу сестерций (50 руб.) за громадную сумму?

— Были у меня деньги, рассыльный, да утекли.

— Ты был богат?

— Был.

— Зачем же ты прожил состояние?

— А зачем ты его прожил?

— Ловко сказано!.. не укорять нам друг друга, певец!.. Ты уходишь?

— Да, я сегодня не хочу ночевать на лестнице, потому что приобрел квартиру. Приходи ко мне!

— Куда?

— Я живу в доме Росции.

— Меня туда не пустят, потому что я обидел эту артистку; она неумолима, не внемлет никаким моим просьбам о прощении.

— Ну, приходи за кулисы.

— И туда не пойду… по другой причине.

— Ты знаешь дочь Натана?

— Знаю.

— Я у нее одно время скрывался; она добрая девушка, хоть и взяла с меня ужасно дорого за свою услугу. Приходи туда и спроси обо мне.

— Как тебя зовут, певец?

— Много у меня имен, рассыльный!.. прежнее имя знают только некоторые мои покровители. Аминандр назвал меня Веселым Горемыкою, а Сервилия-Катуальда, добывшая мне место при театре, зовет меня Каменное Сердце; кто как хочет, тот так и зовет. Зовут меня Фотий. Верная Рука. Электрон-Сицилиец, еще…

— Электрон! — вскричал Фламиний, встревожившись.

— Ты меня когда-нибудь видел до нашей встречи здесь?

— Нет, нет, не видел.

— Опять лжешь!.. я боюсь, что ты меня видел, где тебе меня не следовало видеть, и выдашь моим бывшим господам.

— Нигде я тебя не видел и никому тебя не выдам. Скажи, ты знал дочь Семпрония?

— Знал: кто ее не знал? и ты, конечно, знал.

— Правда ли, что она утопилась?

— Говорят, что правда, а сам я этого не видел и не колдовал о ней. Что мне до нее за дело?! сердитая была женщина, жгучая… ух!.. когда ее муж попал за что-то в тюрьму, она разыскала Аминандра с его бандитами и хотела освободить мужа посредством бегства, потому что отец грозил, что после помилования он все-таки убьет своего зятя: все было готово, все уладилось, только ничто не удалось. Послала она меня к своему мужу в тюрьму; я пошел: отчего не пойти, если хорошо платят? вижу, лежит на соломе молодчик слабенький, больной от долгого заключения; сначала подумалось мне: пришиб бы я этого дурака за то, что попал в тюрьму, не сумевши угодить своему доброму тестю!

— Да, певец. Фламиний был достоин казни.

— А потом мне его жаль стало.

— Жаль?!.. у тебя доброе сердце, певец.

— Стал я с ним говорить… он слышать не хотел о бегстве и спасении, заладил одно и то же, хочу умереть. Так я ничего и не добился.

— Ты знал его в лицо раньше?

— Очень хорошо знал; я его часто видал в театре.

— И узнал бы теперь?

— Я думаю, что узнал бы, но не стал бы указывать Аминандру.

— Но ты все равно указал ему на кого-то… он убьет этого человека.

— Узнает хорошенько, что неправда, и не убьет.

— Тебя убьет с досады за ложный след. Жертва может скрыться.

— Меня он не убьет, потому что я с ним имел кое-какие дела прежде и после могу пригодиться, а до Фламиния какое мне дело? — пусть скрывается!.. ты его предупреди, чтоб он не ходил по ночам один глухими улицами: если не удастся Аминандру, найдут другого.