Лжедмитрий I

— Полно! — перебил Басманова Отрепьев. — Дерзок ты! Однако я тебе прощаю. Ты меня винишь, а разве могу я избавиться от панов? Они со мной от Сандомира до Москвы шли, слышишь, Петр?

— Твоя воля, государь, но люд ропщет. И что еще будет, когда твоя невеста со своими рыцарями явится?

— Изведем крикунов, Петр, на Москве палачей предостаточно. Те же из бояр, кто на меня недовольство таит, смирятся, как Шуйский.

— Добро б так! Но вот ты князю Василию, государь, веришь, а я нет. Коварен он.

Отрепьев рассмеялся:

— Шуйский ныне хвостом виляет, как побитый пес.

— Как бы этот пес, государь, исподтишка не укусил.

На льду мальчишки в снежки дрались. Отрепьев коня осадил, долго глядел. Сказал:

— Слышь, Петр, надобно нам снежную крепость сделать и потешный бой устроить. А?

В трапезной Чудова монастыря и в ясный день свет едва брезжит через маленькие, под самым потолком, оконца.

Отобедали монахи, разошлись, а митрополит Филарет еще долго сидел в одиночестве за длинным сосновым столом. Подпер кулаком черную, с седыми нитями бороду, брови насупил.

Наезжая из Ростова Великого в Москву, находил Филарет приют не в своей вотчине, а в келье монастыря. Москва болезненно напоминала ему пору, когда был он боярином Романовым.

Никакие годы не властны над чувствами. Там, в Антониево-Сийском монастыре, инок Филарет копил гнев на Годунова. В лютой ненависти к Борису на задний план отступила тоска по жене и детям. Но иногда бессонными ночами вдруг одолевала печаль, и тогда Филарет мысленно разговаривал с женой, а особенно ласкал сына Михаила. Когда Михаила увезли в ссылку, он совсем малолеток был.

Вернувшись из Антониево-Сийского монастыря в Москву, Филарет хотел съездить проведать семью, однако не вышло. Жене он отписал, чтобы до лучших времен в Москву не заявлялась.

Скрипнула дверь. Тихо ступая, вошел архимандрит Пафнутий, сел напротив. Положил крупные руки на край стола, пожаловался:

— Гневается царь на наш монастырь с того дня, как инок Никодим его на паперти уличил.

— Мне ведомо, брат Пафнутий. Многострадальна обитель твоя.

— Много знать — мало говорить, — вздохнул Пафнутий. — Господь терпел и нам велел.

— А надобно ль? — поднял брови Филарет. — Мне ли не известно, кто нынче на Руси царствует? — И, помолчав, добавил: — Кто ведал, что монах твой, брат Пафнутий, разумом таким наделен?

— Его келья рядом с моей была, и я его за светлый ум любил.

— Кабы знали это, иного царевича назвали, — перебил архимандрита Филарет. — На думе вижу, как высокоумничает Гришка Отрепьев, гордыней обуян. Бояр унижает, сам того не замечая, озлобляет против себя.

— Из иноков да в цари! Воистину, человек предполагает, Господь располагает, — скорбно покачал головой архимандрит.

— Надолго ли царство его? — усмехнулся Филарет.

— Ох, — засуетился Пафнутий, — молчи, брат! Такие времена, ненароком прознают, не миновать пыточной.

— Не бойсь, чать, мы с тобой вдвоем. Да царь тебя простит, коли и донес бы кто. Он, поди, не запамятовал, как ты его в монашестве уму-разуму наставлял. — Потеребил Филарет бороду, снова сказал: — Архимандрит Пафнутий, ведь ты Господу служишь, а ложь тебе не простится. Коли спросят, кто есть царь Димитрий, не таи, сказывай истину. Вишь, как паны вельможные на Руси себя вольготно чувствуют, а ксендзы их над нашей верой православной глумятся. Папа Павел самозванца на унию склоняет, а Сигизмунд Смоленска и иных городов русских жаждет.

— Не доведи Бог! — воскликнул Пафнутий.

— И я тако же говорю. Народ русский не допустит иноземного засилья. Лиха беда начало, а начинать нам, боярам. Как ударит набатный колокол, так и плеснет гнев через край!

— Патриарх Игнатий за самозванца горой, — заметил архимандрит.

— Иов у Годунова Бориски во псах ходил, Игнатий — у самозванца. Будет новый царь — будет и новый патриарх, — махнул рукой Филарет.

— Скорей бы! Ты прости, брат Филарет, может, не так речь вел. — Пафнутий встал.

— Отчего? Спасибо, не утаил от меня, чем терзаешься. Одни у нас хлопоты, одно желание.

Третью неделю Власьев в Кракове.

Ноябрь сырой: снег, какой выпадет, туманы и дожди враз съедали. А в гостином дворе, где остановилось московское посольство, печи жгли редко, на каменных стенах влажные капли бисером блестели. Власьев шубы не снимал — в кафтане окоченеешь.

На другой день, как приехали в Краков, московских послов представили королю, и тут чуть не случилось у Афанасия Власьева скандала.

Вручил он, как подобает, царские дары и письмо королю, стал чинно. За спиной его дьяки и подьячие, а по обе руки от короля вельможные паны толпились. Сигизмунд в кресле сидел важно. Дары московские принял, письмо канцлеру Сапеге передал. Тот грамоту царскую развернул, принялся читать вслух. Видит Власьев, как удивленно поднимаются брови у короля, когда канцлер дошел до слов: «…и мы царствуем Божьей милостью и врагов своих одолели, а настанет пора — и повоюем Оттоманскую Порту… Величать же надлежит меня, Димитрия, не великим князем, как того хотелось бы иным правителям, а царем и непобедимым…»

Едва Сапега письмо свернул, как паны вельможные развеселились, чем не на шутку озлили великого секретаря и казначея Афанасия Власьева. Забыв, что перед ним король, он в сердцах пристукнул посохом, крикнул: «Я посол царя и потехи над своим государем не стерплю!»

Воевода Познанский взвизгнул: «О езус Мария, какая гордыня!»

Не миновать бы здесь перебранки между московитами и панами, но вмешался Сигизмунд: «Але тебе, великий секретарь и казначей, не ведомо, что короли никогда не величали московских князей царями, а великими князьями их звали?»

Тут в разговор вмешался велеречивый дьяк Абрам. Отвесив поклон королю, заговорил: «Да будет известно королю и панам вельможным, со времени, когда великий князь московский и всея Руси Иван Васильевич, прадед нашего царя Димитрия, женился на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора, царство Москве завещано… А отец царя Димитрия Иван Васильевич на царство был повенчан…»

Затихли паны, нахмурился Сигизмунд. Долго щипал свой тонкий ус. Наконец поднял глаза на Власьева: — «Я, король Речи Посполитой, грамоту к великому князю московскому с послами своими отправлю, а ты, посол, с дьяками жди приезда пани Марины. За этим вы приехали в Речь Посполитую, а не убеждать нас, кто есть Димитрий…»

В громоздком скрипучем рыдване сидели рядом воевода и папский нунций Рангони. Вконец раскисшими дорогами добирались из Сандомира в Краков. Позади рыдвана приуставшие кони с трудом тащили карету пани Марины.

Воевода Мнишек хотя и был уведомлен зятем Адамом Вишневецким о посольстве Афанасия Власьева, в Краков не поехал, покуда король не прислал за ним гонца. Он явился в лице нунция Рангони.

Рыдван резко накренился, видать, колесо попало в глубокую яму. Воевода ругнулся:

— Сто чертей его матке!

— Пана воеводу не радует, что его дочь скоро станет московской царицей? — весело спросил нунций.

— О! — только и воскликнул Мнишек.

Замолчали. Но вот воевода не выдержал, сказал в сердцах:

— Але московские послы не ведают, где Сандомир? Почему они сидят в Кракове? Паны вельможные зубоскалить будут: «Мнишек сам навязал свою дочь царю московскому! Не к нему послы приезжали, а он к ним дочь отвез». Сто чертей его матке!

— У пана воеводы превратные мысли, — покачал головой Рангони. — Нет и нет! Пана воеводу и дочь его король зовет в Краков. Так королю угодно, и никто из панов не посмеет дурного слова молвить! Сам король будет на обручении, и, — папский нунций повернулся к Мнишеку, встретился с ним глазами, — пусть же московские послы увидят, как их будущая царица преклонит голову перед королем Речи Посполитой.

Мнишек кашлянул в кулак, отвернулся. Рангони приоткрыл дверцу рыдвана, велел ездовым остановиться. Вылез. Дождь крупными каплями хлестнул в лицо. Накинув капюшон, епископ осторожно направился к карете. Ноги по щиколотку тонули в грязи. Окликнул: