Лжедмитрий I

— Паненка Марина! Впустите пастыря своего, укройте в ненастье!

Уже в карете, усевшись напротив и откинув капюшон, сказал, вытирая лицо:

— Ах, какой ливень!

Но Марина, будто не расслышав, спросила неуверенно:

— Верите ли вы, святой отец, в мое счастье?

Рангони взял ее руку, погладил, заговорил тихо, успокаивающе:

— Дочь моя, в чем счастье человека? — И ответил — Счастье в служении Богу. Ты же, дочь моя, став московской царицей и оставаясь верной католичкой, должна воздействовать на супруга своего. И не сразу — постепенно — обрати его в веру нашу. Знай: вода по капле разрушает горы, а через твои слова Димитрий услышит глас Божий. Помни, при жизни супруга твоего мы должны иметь унию. Такова воля Господа и папы. Амен!

— Амен! — прошептала Марина.

В поисках лучшей доли уходил Артамон Акинфиев знакомыми ему тайными тропами на юг Руси.

Пробирался он заснеженными городками и селами, минуя частые стрелецкие заставы, в землю казацкую, на ту окрайну Русского государства, где, не пройдет и года, заполыхает огонь крестьянской войны, подожженный много повидавшим беглым холопом Иваном Исаевичем Болотниковым. Ярко разгорится пламя, и опалит оно жаром царскую феодально-крепостническую Русь, коснется самой Москвы.

Государь с Басмановым гуляли в Красном селе у купцов Ракитиных. С ними Наум Плещеев и Гаврила Пушкин.

Начали бражничать с вечера, а к полуночи братья Ракитины уже царя обнимали, кричали на всю палату.

— Люб ты нам, государь! — орал старший. — Борис Годунов англицких и ганзейских гостей привечал, нас не миловал!

— На нас надежду имей, государь! — стучал в грудь меньшой брат.

Басманов хмуро улыбался. Наум и Гаврила купцов от государя насилу оттащили.

У Отрепьева ни в одном глазу хмельного, не то что купцы Ракитины, языками едва ворочают. Трезв Григорий.

За столом жена старшего брата хозяйничала, купчиха статная, красивая. Улучив, когда она в сени вышла, — за ней следом.

В сенях дверь на улицу открыта, морозно. Купчиха свечу на кадку с капустой поставила, повернулась к Отрепьеву. Григорий купчиху обнял, рванул на себя, но купчиха сильна оказалась. Отрепьеву что есть мочи в зубы кулаком. Григорий через порог — и в сугроб.

Опомнилась купчиха, испугалась. Мыслимо ли, на государя руку подняла!

Отрепьев встал, рукавом отер губы, бросил беззлобно:

— Дура! Аль убавилось бы?

И, поддев горсть снега, приложил к губам.

— Прости, государь!

— Теперь прости, а о чем, замахиваясь, думала? — И позвал: — Эй, Басманов!

Тот выскочил в сени, за ним Плещеев и Пушкин.

— Шубу и по коням! — сплевывая кровь, приказал Отрепьев. — Ах, пустая твоя голова! — И неожиданно расхохотался. — Крепок у тебя, купчиха, кулак, любого остудит.

Великий секретарь и казначей с дьяками и подьячими собрался на обручение. Еще с утра проворная челядь нарядила посла в новый, шитый золотом кафтан, острыми ножницами подровняли отросшую за дорогу бороду. Перед тем как выйти, Власьев протер заморскими пахучими мазями лицо и руки.

В королевском дворце толпы вельможных панов, на торжество приехали. Посреди зала король в кресле восседал, от него по одну руку стоял королевич Владислав, весь в отца и обличьем и чванством, на вошедшее московское посольство глядел надменно; по другую — папский нунций Рангони.

А за московским послом один за другим выстроились дьяки и подьячие, держат на вытянутых руках подарки от царя Димитрия невесте. Зашушукались паны, глаза от жадности блестят. Драгоценны царские подарки, и в таком обилии, что у дьяков и подьячих руки их не держат. Жемчуга да рубинов три пуда; звери разные, птицы из золота отлитые; золотой кораблик, усыпанный алмазами и бриллиантами; часы работы дивной, с музыкой; соболей более полутысячи и кипы парчи и бархата, атласа и сукна всякого — всего не перечесть, что внесли московиты в королевский дворец.

Посол Афанасий Власьев поклон отвесил сначала Марине, а только потом королю. Стал рядом с царской невестой.

Марина Власьеву по плечу, на московитов поглядывает с любопытством. А они держатся важно, чинно, ни улыбки тебе, ни слова. Все в кафтанах длиннополых, золотом шитых, воротники до самого подбородка. У великого секретаря и казначея Афанасия шапка на голове соболиная. Дьяки и подьячие тоже в меховых шапках. У ближнего к послу дьяка ларец из серебра.

Власьев тоже косится на царскую невесту. Ростом невеличка, перехват осиный, платье белое, камнями драгоценными расшитое, а на шее украшения из золота. Великий секретарь и казначей враз заметил: те, что он привез от царя ей в подарок.

Удивлялся Афанасий Власьев: ехал в Краков, опасался, переживал — как будет обручаться с самой царской невестой? А вот довелось — и страху нет. Даже в голове шальная мысль появилась: сказать бы государевой невеста, что она и лицом удалась, и белотела, да и на голове изрядная копна волос, одно, что худа, не то что его, Власьева, жена в молодости либо другие боярыни.

Мысли Власьева нарушил папский нунций. Посол прислушался. Епископ говорил на латинском. Власьеву язык этот известен хоть и мало, однако кое-что разобрал. Нунций Рангони расхваливал красоту будущей московской царицы, ее ум. Не понравилось великому секретарю и казначею, когда епископ сказал, что царь Димитрий исполнил свой обет, данный Мнишекам в пору, когда сыскал приют в их доме.

Власьев недовольно повертел головой, но сдержался. Не время препираться.

Вдруг Сигизмунд голос подал. Скрипуче, резко:

— Радуюсь дружбе с Московией и верю: великий князь Димитрий помнит, чем он обязан королю и Речи Посполитой.

Тут паны вельможные и Марина бухнулись на колени Перед Сигизмундом, лишь Афанасий Власьев и московское посольство остались стоять. «Государева невеста — и на коленях!» — возмутился Власьев, но сдержался. Здесь епископ к нему подступился, вопрос задал!

— Не обручен ли великий князь Димитрий с другою невестой?

Власьев ответил резко:

— А мне как знать? Того у меня в наказе нет!

Рассмеялись паны, а московский посол гордо посмотрел на них, повернулся к дьяку и, достав из кармана перстень с большим алмазом, протянул епископу.

— Кольцо сие царь мой дарит своей невесте. И еще, у нас на Руси не токмо жена государя, а и невеста его может стоять на коленях разве что перед мужем своим будущим да перед святыми образами. А все иные перед ней колени преклоняют.

Вельможные паны затихли, насторожились. Дерзок московский посол. Сигизмунд и Рангони сделали вид, что не поняли слов Власьева. Король поманил сына:

— Московиты — варварский народ, Владислав!

Встал, и все направились обедать.

За столом Марина сидела рядом с королем. Великому секретарю и казначею указали на кресло по другую руку от государевой невесты, но Власьев отказался:

— То место царя нашего Димитрия Ивановича.

Сел в стороне.

Ел не ел московский посол, музыка заиграла, начались танцы, и, к стыду Власьева и дьяков с подьячими, Марина с королевичем Владиславом козлами запрыгали, а за ними остальные паны в пляс пустились. Дьяк Абрам шепнул:

— Не по нашим обычаям живет царева невеста. Не принесла бы в Москву такого срама!

Но главный позор ждал московское посольство впереди: к рассвету, когда слуги бессчетно раз сменили свечи и Мнишеки начали прощаться с королем, Марина заплакала, упала к ногам Сигизмунда. Не выдержал Власьев:

— Ах, стыдоба! Разве гоже невесте царя московского валяться в ногах короля? Государь Димитрий Иванович не похвалит!

Встал Сигизмунд, отстранил Власьева, поднял Марину. Сказал громко:

— Не забывай, чем обязана ты стране, где родилась, где оставляешь ближних и где обрела счастье. Не изменяй обычаям польским и помни, что сделал я, король Речи Посполитой, для тебя…

Великий секретарь и казначей покидал дворец короля с тяжелым чувством. Шумели за спиной вельможные паны, радовались. Адам Вишневецкий бахвалился: