Лжедмитрий I

День, и два, и неделю жил пивовар со своими бродягами в Москве. Сунулись было они с услугами в Стрелецкий приказ, а дьяки их на смех подняли, до боярина не допустили, вытолкали взашей: «У нас стрелецкое войско, а в немцах нужды не имеем».

Бродяги принялись во всем винить Кнутсена, сманил их, сулил золотые горы, а тут, в Московии, впору ноги бы не протянуть.

Пивовар и сам бы рад домой, да где денег на обратный путь возьмешь? Иноземцы, служившие в войске царя, не хотели замечать Кнутсена и его бродяг. Мало ли их на Русь является? Эдак коли каждого в службу брать, им самим ничего не достанется. Царь плату уменьшит, скажет: «Недовольны — ищите, где лучше…»

Неизвестно, чем бы кончилась затея пивовара нажиться в России, если бы один из сжалившихся над ними стрельцов не надоумил его.

— Обратись-ка ты, — посоветовал он, — к боярину Басманову. Он у нонешнего царя в большой чести…

…Выбрался Басманов из пыточной. Муторно. Едва глотнул чистого воздуха, как перед ним немец гнется, поклоны отвешивает, по-русски едва лопочет.

— Тьфу, черт, — плюнул Басманов, — чего надобно?

Вытаращил боярин на немца очи, ничего не поймет. Долго вслушивался, наконец сообразил, что немец в службу просится. Поморщился:

— Почто вам в своей земле не емлется? Ну да ладно, ужо скажу о тебе государю. Больно ты спину ломишь…

И пожаловал Отрепьев пивовара из Риги в капитаны, а его бродягам вместе с иноземцами — французом Маржретом и шотландцем Вандеманом доверил охрану царских хором.

Папское посольство монахов-иезуитов поселили в Кремле, в доме, что рядом с патриаршими палатами. Православный люд роптал:

— Вишь, как новый царь латинян привечает!

— Иезуиты, да со святыми храмами рядом! Богохульство!

Заикнулся патриарх Игнатий об этом Отрепьеву, а тот его на смех поднял:

— Аль латиняне псы лютые, кусаются?

Папский посол, епископ Александр Рангони, из хором редко нос высовывал, зато монахи-иезуиты по Москве шныряли, ко всему приглядывались, слушали.

Рангони о русских холодах знал понаслышке. В Италии даже в ноябре тепло. Черноволосые, шустрые и горластые мальчишки в эту пору еще купаются в море, а здесь, в Москве, по утрам уже наступили заморозки и дули пронизывающие ветры. Подбитая мехом епископская сутана не спасала от холода, и Рангони отогревался в хоромах.

Печи в посольском доме горят жарко, огонь гудит в трубах, как море в непогоду. Подойдет Александр Рангони к оконцу, посмотрит, как зима накатывается, и грустно становится на душе. Сколько ему жить на Москве придется, может, год иль два, может, и того больше?

Вечерами сходились монахи-иезуиты, шептались о том, что увидели и услышали, и их рассказы были неутешительны. Люд в Москве не только к ним, католикам, неприязнь выказывал, но даже о своем царе непристойно отзывался.

Епископ Александр думал, что в Ватикане напрасно вынашивают планы на объединение двух церквей. Если новый царь и будет склоняться к этому, ему воспротивятся московиты…

Однако Рангони, хитрый и коварный, как всякий иезуит, о своих соображениях в Ватикан не сообщал. Зачем преждевременно накликать гнев папы? У папского посла еще теплилась маленькая надежда. Он связывал ее с приездом Марины Мнишек. Когда Марина появится в Москве, епископ Александр станет каждый день, каждый час внушать католичке-царице свои мысли, а она воздействует на царя, и тогда, может, свершится то, зачем послал епископа Рангони в далекую Московию глава всей католической церкви — папа Павел…

Великая миссия, возложенная на посольство Рангони папой, возвышала епископа в глазах многих иезуитов.

Теперь, вспоминая, как завидовали ему в Ватикане другие епископы, Александр Рангони горько усмехался. Он и сам тогда не представлял, какое трудное поручение предстоит ему выполнить.

Папских послов принимали в Грановитой палате. Епископ Александр Рангони, порог переступив, едва не ахнул. Сдержался. И не размеры палаты поразили посла, а красота дивная, торжественная: роспись стен и своды высокие, цветастые стекла оконцев играют, и все это огромное и величественное. И полы подобно мрамору италийскому, только еще чудеснее.

В золотом кресле восседает государь. По правую руку от него — в кресле темного дерева — патриарх Игнатий, а вдоль стен на лавках думные бояре в парадных, шитых золотом и серебром кафтанах, в высоких собольих шапках.

Бояре сидели чинно, опершись на посохи, глаза строгие. О чем послы папы римского им скажут? Отрепьев в русском длиннополом кафтане, голова непокрыта. За его спиной великий дворецкий князь Василий Голицын папских послов по имени величает, дабы государь знал, с кем беседует.

За епископом Александром иезуит Андрей Левицкий на вытянутых руках держит блюдо с поздравительной грамотой папы к царю Димитрию.

Иезуиты, в грубых коричневых сутанах, подпоясанных бечевкой, остановились вдали, поклоны отвесили. Отрепьев подал толмачу знак, чтоб не мешал, заговорил с ними по-латински.

Бояре в удивлении: такое еще не случалось, чтобы в палате Грановитой русский царь с иноземцами на чужом языке лопотал! Позор! Зашушукались, но Отрепьев так зыркнул по боярам, что они враз осеклись.

— По доброму ли здравию доехали вы к нам, послы владыки церкви латинской? — спросил Отрепьев.

— Благодарение пресвятой деве! — Епископ Александр взял с подноса грамоту, протянул великому дворецкому. Голицын принял, развернул, отдал толмачу.

— Чти государю, о чем папа уведомляет.

Отрепьев поднял руку.

— Не надобно, дай, сам погляжу.

Развернул свиток, прочитал, улыбнулся.

— Папа шлет нам свое благословение, — сказал громко, — и о защите христиан печется. Так мы своей царской властью тоже хотим союза с императором Рудольфом, дабы вместе воевать неверных турок. А о том отпишите папе.

Напрасно ждал епископ Александр, что скажет царь относительно тех строк, где папа выражал надежду на унию между православной и католической церковью, подобно той, какая существует в Польше и Литве. Но московский царь об ином говорил. Сослался на Божью милость к нему, государю, спросил, кто из посольских людей епископа отправится в Рим, и сказал, что он рад будет послать в Ватикан папе грамоту.

Долго вел речь Отрепьев, иезуиты слушали и удивлялись, до чего же велеречив русский царь.

Замолк Отрепьев, а великий дворецкий уже голос подал:

— Званы послы папские к государеву столу на трапезу.

Откланялись иезуиты, покинули Грановитую палату. Бояре по лавкам заелозили, зашушукались. Сейчас царь их на обед покличет. Но Отрепьев жестом остановил их:

— Сидите! — Нахмурился. — Зрите, бояре, каковы послы римские? Они, поди, хоть и неделю у нас, а все вынюхали, высмотрели, каковы непорядки наши да где у нас неустройство… Им это на радость. Мыслю я, приговорили мы на думе, за каким боярином аль дворянином надлежит жить холопам, и то на пользу государству нашему, холопскому воровству конец наступит. А на тех воров, какие еще по лесам гуляют, стрельцов вдвойне, втройне напустим. Виновников казнить будем, доколь не усмирим и покой на Руси не наступит. Чтоб не холоп на боярина страх наводил, а холоп у боярина в ногах ползал.

Бояре довольны, головами покачивают. Отрепьев прищурился, в глазах смешинки заиграли.

— Ан, однако, не только об этом желаю сказать. Иные государства Русь опередили, и в сием не наша вина, а беда. Мы ордынский удар на себя взяли и триста лет то иго терпели, покуда не скинули. Нынче нет ордынцев, а многие бояре судят: «Ига нет — и все ладно». Такому боярину что: пузо набил и на перину, под бок к боярыне. А когда до грамоты аль до службы, так он слезу роняет, умом-де не выдался…

Мало грамоты на Руси, бояре. Не оттого ль вы тугодумы? Гости русские и иноземные мало торгу ведут, а от торга, известно, земли богатеют. Мастеровые наши по старинке рукомеслят. Им бы, как в иных странах, единяться, а они наперед не глядят…