Долгие ночи

Горцев из России просили перебраться в Диарбекирский виллает [83].

Причем как можно скорее. Потому и каймакамы [84] ежедневно приходили в их лагеря. Но то ли жалость удерживала от решительных мер, то ли боялись они отчаявшихся людей, только к силе пока не прибегали. А в беседах убеждали горцев, что к юго-западу от Диарбекира им уже выделены плодородные земли и построены дома. Осталось лишь дойти туда. Что это, правда или обман? Как в Чечне, так и здесь, в Турции? Ведь местные армяне утверждали совершенно другое, что у Диарбекира даже трава не растет. Десять человек во главе с Арзу отправились в Диарбекир, чтобы увидеть все своими собственными глазами. И вот теперь они возвращались обратно с недобрыми вестями…

Армяне не обманывали. В Диарбекире — громадная тюрьма с крепкими каменными и высокими башнями, где полно узников. А за Диарбекиром — пустыня…

Так где же земля, дома и желанная свобода? Их не было. Ни здесь, в долине Мурат-чай, ни в ожидавшем их Диарбекире. И здесь и там переселенцев ждала смерть.

На исходе последний месяц лета, а впереди — холода. Если сейчас знойное южное солнце выжигало все вокруг и под его палящими лучами начали гибнуть люди, то что будет зимой?

Запасы продуктов иссякли. Все, что представляло хоть какую-то ценность, люди уже обменяли на кусок хлеба и на горстку ячменя…

Вести, которые везли Арзу и его спутники, лишали пославших их людей последней надежды. Пусть и была она крохотной и робкой, но она все же была и придавала людям силы, поддерживала в них интерес к жизни. Как сказать правду. Правду горькую, разрушающую розовую мечту. Никогда, даже в минуты смертельной опасности, Арзу не терял самообладания, и никогда сердце его не замирало в предчувствии близкого конца. То было хладнокровие человека, всегда готового поставить на карту собственную жизнь. Жизнь, которая зависела только от него самого, от его воли и мужества. Он нес ответственность за свою жизнь. Но эта ответственность — ничто по сравнению с тем, что ему пришлось сейчас добровольно взвалить на свои плечи. Взять ответственность за жизни других — это значит больше не принадлежать себе, отрешиться от всего, быть до конца твердым в принятых решениях. Но тогда и говорить следует только правду, какой бы горькой она ни была… А как сейчас сказать ее? Как?

— Что будем делать, Арзу? — тихо спросил Чора и, словно испугавшись собственного вопроса, сразу же замолчал.

Глядя на Арзу, он надеялся, что друг отыщет выход. Такая мысль, хотя и не давала полного успокоения, но удерживала от отчаяния.

— Муш или Диарбекир… — Арзу как бы размышлял вслух.

— Нет, выбирать нам не дано. Но кто нам запретит выбрать смерть? А ведь на это нас и толкают…

— Умирают один раз. А где и как — в том существенной разницы нет.

— Ты не прав, Чора, разница есть. И — существенная! Я проливал кровь не для того, чтобы умирать с голоду или просить подаяние в чужой стране. Но кто задумал весь этот обман? И во имя чего?

Что и кто стоит за всем происходящим? Нужно узнать. Нужно вернуться обратно и отомстить, жестоко отомстить тем, кто обрек людей на столь невероятные страдания и лишения.

Невидимая в темноте грустная улыбка тронула губы Чоры.

— Месть? Что она нам даст, Арзу? Лишь новые беды и новые страдания. Сила русского царя велика. Земля его безгранична.

Войско несметно. Нашу же Нохчичо можно за день на хорошем коне проскакать из конца в конец. Теперь я даже удивляюсь, как это мы столько лет смогли продержаться.

— Да, мы дорого платили за право и желание жить свободно. Но в одном ты прав: самим нам не завоевать свободу. Нас осталось немного, да и среди оставшихся нет единства. Но опять-таки в том не наша вина, а результат действий власти. Многому меня научили нынешние скитания. Я теперь словно пробуждаюсь от какого-то долгого сна и начинаю понимать мир, действительность. Впервые мы увидели и здесь, в Турции, таких же обездоленных, как и мы. Воочию убедились, что нет на земле справедливости для всех, удел бедных — кормить богатых.

— Так предначертано Богом…

— Да, все мы в его власти. Он создал нас, но почему-то забыл сделать настоящими людьми. Разве он не видит наши страдания и беды? Скажи мне, за что, за какие грехи наказал он вот этих несчастных? — Арзу протянул руку к долине Мурат-чая.

Чора испуганно глянул на небо: слова Арзу были, на его взгляд, кощунственными.

— Роптать на судьбу — грех. Все исходит от Аллаха, и мы ему повинуемся.

И Чора, обратив лицо к югу, стал читать короткую молитву.

Теперь Арзу смотрел в другую сторону, туда, где у подножия горы редкими огнями светилось турецкое село. Он думал не о молитвах. Неизведанное и непривычное чувство охватило его: он чувствовал себя так, словно за спиной начали вырастать крылья, сердце защемило от нежности: ведь где-то там, в этом селе, под одной из крыш живет Эсет. Что с ней? И жив ли… Гати?

Он испугался, что произнес свои мысли вслух, и растерянно взглянул на Чору. Но тот еще продолжал молиться.

Арзу положил руку ему на плечо.

— Молитвами уже не помочь, — сказал он. — Пора!

Послышался стон. Арзу подошел к носилкам.

— Данча… Как ты?

— Воды. Дай попить…

Чора подскочил с небольшим бурдючком и, осторожно подняв голову больного, поднес отверстие к губам. Данча судорожно глотал воду, тянулся к бурдючку, как младенец к материнской груди, словно боялся не успеть утолить жажду, не успеть насытиться влагой. Напившись, откинулся, тяжело дыша, потом отвернулся и затих.

Путники начали спуск в долину. Луна освещала путь, бликами играла на оружии, украшенном серебром. Шли молча, только стоны больного изредка нарушали тишину.

…По поляне, где только что отдыхали путники, уже рыскали шакалы и, не найдя поживы, затрусили по тропе вниз, за людьми.

Крадучись проследовали за ними до самого лагеря…

…Ночь была уже на исходе. Из ущелий и оврагов веяло прохладой. Сырой туман пополз из низин, цепляясь за кусты, взбираясь все выше и выше. Несмотря на столь позднее время, лагерь бодрствовал. Люди безмолвно сидели вокруг костров, понурив головы, прислушивались к треску сучьев. Тишину не нарушали ни крики петухов, ни лай собак, ни мычанье коров.

Только трещали дрова. Пламя костров выхватывало из тьмы худые фигуры детей, женщин и стариков с изможденными застывшими лицами. И невозможно было сосчитать, сколько их, похожих на живых мертвецов, с запавшими щеками, с безысходной болью в безжизненных глазах.

Костры горели всюду, по всему лагерю. Старый Жонсу полулежал на ветхом войлоке у шалаша, сооруженного из повозок, и бездумно перебирал самодельные четки. Обратившись всеми мыслями к Богу, он молился, просил у него помощи, надеялся на нее и ждал. Но день сменялся ночью, на смену ей приходил новый день, а все оставалось по-прежнему, проблески надежды гасли, как искры от костра.

Он прислушался, как спят внуки. "Наверное, сны нехорошие, вот и стонут", — подумал Жонсу. Их у него шестеро. От двух сыновей, погибших на войне. Жонсу похоронил обоих на родине, на берегу Мичика. Теперь он растит внуков. Но выживут ли они, об этом ведает один лишь Аллах. А старуху свою похоронил уже здесь, на чужой земле. Перед смертью она ему простила все.