Долгие ночи

— Валлахи ва биллахи, знал!

— Переведи, как ты сказал?

— Да это совсем не трудно, — Мовла окинул всех гордым взглядом. — "Наш барин Рангал изнаешь?" — спрашивает он.

"Изнай", — говорю. "Йо, башка долой, золотой пагон эпсар башка долой. Висе золотой пагон эпсар саббак. Салти-мужиги, один биднак". А я ему: "Яхши, Егор, яхши. Висе золотой пагон башка долой изделаем".

— Ну и Мовла! — зацокали со всех сторон.

— Настоящий урус!

— Вот только нос у него другой.

— Длинноват, точно!

— Ничего, зато они ему одну руку подрезали.

— Мовла, а ты сдержал данное слово?

— Аллах помог мне добраться до Нохчичо. И как замечал золотой погон, так сразу Егора вспоминал. И ни одного случая не упустил. Так что свое слово я сдержал. Вот почему мне и интересно будет заглянуть в могилу Шахби. Если верить Маккалу, то Шахби должен попасть в ад, а Егор — в рай. Они же и могилами должны поменяться.

— Ошибаешься, — впервые мрачно засмеялся Касум. — Шахби — мулла, значит, его поменяют только на русского попа…

Костер догорал. Люди стали понемногу расходиться. Усталость и недоедание брали свое.

— И сегодня они не вернулись, — тихо проговорил кто-то. Ему не ответили.

Из ближайшей землянки до них доносится жалобный голос ребенка:

— Нана…

Мать не отозвалась. — Нана…

— Что тебе, моя хорошая?

— Я сискал хочу…

— Где ж его взять, радость моя?

— Нана, хоть немножко…

— Вот рано утром пойду в село и принесу много-много хлеба. А сейчас спи, спи… пока.

— Нана…

Девочка замолчала. В землянке стало тихо. Потом в этой тишине послышалось рыдание матери…

Мужчины, опустив головы, хмуро глядели на догорающие угли костра. Они, закаленные в боях войны, давились слезами, вспоминая своих собственных детей, кого уже мертвых, а кого живых, но таких же голодных, как эта плакавшая в ночи девочка…

ГЛАВА IV. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

Путники вошли в лагерь, соблюдая полную тишину, словно сопровождали покойника на кладбище.

И лагерь молчал, но это не означало, что все люди в нем спали.

Вот и Тарам стал с недавних пор страдать бессонницей. Как ни заставлял себя, а уснуть никак не мог. Впрочем, оно и понятно, какой может быть сон на голодный желудок. Где же в конце концов эта самая справедливость? Да и существует ли она вообще? Тарам в периоды ночных бдений проклинал весь белый свет, настолько опостылела ему жизнь. Жену и четверых детей схоронил Тарам, и разве уснешь, если вопрошающие глаза ни в чем не повинных детей постоянно преследуют тебя, а особенно, в ночные часы.

Тарам глядел в темноту, и жизнь казалась ему такой же беспросветной, как и эта окружавшая его ночь. Жгучая ненависть все сильнее и сильнее овладевала им, разгоралась с небывалой дотоле силой. И рука невольно судорожно стискивала холодную рукоять кинжала. Раньше с такой же ненавистью он рубил своих врагов на поле боя, и скольких врагов! Не щадя никого. Но тогда Тарам видел их в лицо. Это они разоряли аулы, убивали, грабили, уничтожали посевы. Потому Тарам и бился с ними насмерть. А теперь здесь, сейчас враг невидим. И с ним не вступишь в бой, хотя его соотечественники, земляки Тарама, все гибнут и гибнут по вине этого скрытого врага-невидимки…

Дважды не выдерживал Тарам и дважды водил людей на штурм Муша.

Разграбил его окрестности, и на душе вроде полегчало. Но что он скажет теперь Арзу? Как и чем будет оправдываться перед ним? А Арзу рассвирепеет… Да, Аллах с ним! Зато Тарам хоть чуть-чуть душу отвел…

Темные силуэты каких-то людей показались на дороге к лагерю.

Во мраке и не различишь — свои это или чужие. Вот они поравнялись уже с землянкой Тарама.

— Ассалам алейкум, да послужит добру твой ясный ум,-

Арзу чуть замедлил шаг, приветствуя Тарама.

— Ва алейкум салам! — чуть не подпрыгнул от неожиданности Тарам. — Да будет добрым ваш приход. Не унесла ли кого из наших неумолимая смерть?

— Слава Богу, пока все живы. Только вот Данча захворал, — Арзу указал на носилки.

— Да поможет ему Аллах! — сказал Тарам и присоединился к группе.

Уже издали они заметили высокую худую женщину, застывшую у входа в землянку. Это Хеди, заслышав знакомые голоса, вышла встречать мужа.

Данча попросил опустить носилки. Встал сам, оттолкнув попытавшегося поддержать его Чору, медленно пошел к своей землянке. Принесли бы его на носилках, вся семья бы переполошилась. Нет, этого Данча не мог допустить.

Но Хеди все видела и поняла, что мужу очень худо. Но виду не подала.

О том, чтобы зайти в землянку и посидеть всем вместе, не могло быть и речи. Ни в одной не уместилось бы столько людей сразу.

Поэтому, поговорив немного с Хеди и успокоив ее, все разошлись по своим землянкам.

Данча прилег на постланный в углу войлок. Состояние его было тяжелым, но он не стонал и старался дышать как можно ровнее.

— Тебе очень плохо? — тихо спросила Хеди.

— Ничего… Может, и пройдет, — чуть помедлив, ответил Данча.

Хеди растерянно сидела у его ног, не зная, что же ей предпринять. "Может, он голоден?" — подумала она.

— У меня сыру немного осталось. Нам одна армянка принесла. Для тебя сохранила. Покушаешь?

— Не хочется. Устал я с дороги.

Хеди на своем веку немало повидала и мертвых, и тяжелобольных.

Но видеть, как мучается самый близкий человек, было для нее невыносимо.

— Жена, ты что плачешь? — спросил Данча, расслышав сдавленный стон и рыдания.

И тогда Хеди заплакала, уже не сдерживаясь.

— Ну вот тебе и встреча! — попытался шутить Данча. — Муж устал, прилег с дороги, ну, прихворнул немного, а она уже и хоронить его готова… Нет, жена, будь мужественной! Ты же не плакала, когда меня насквозь проткнули штыком, выломали четыре ребра, и я был без сознания? Почему же ты тогда не плакала? Ну…

ладно, ладно… А то детей разбудишь…

— Я и тогда плакала, — всхлипнула Хеди. — Потихоньку от тебя.

Данча помолчал. Потом окликнул жену: