Держава (том второй)

Смешно… Право слово, смешно… Мода пошла с декабристов… Сто прапорщиков захотели управлять государством… Примерно так Грибоедов сказал. И все либералы радеют за народ. А большинство народа разве их поддерживает? — рассуждал Максим Акимович, сидя дома в кабинете, и с удовольствием читая творенье рук и ума Победоносцева. Последнего рыцаря самодержавия… — Интересно, что бы с этими князьями Мирскими сделали пришедшие к власти сапожники?.. Не дай Бог, конечно, это увидеть и до этого дожить. И у государя в семье не всё ладно… Хотя он вида не подаёт, но на охоты зачастил… Шепчутся, что связано это с его сыном… — задумался Рубанов. — Лучше бы Акимом нарекли отпрыска… или Максимом… Но государя с малолетства привлекал образ царя Алексея Михайловича… А ведь Алексеем звали убиенного сына Петра Первого… Да ещё эти черногорки Милица и Стана, — хмыкнул он и, глянув на закрытую дверь, поднялся из кресла, вытащил из тайного места в шкафчике коньячок и плеснул немного в рюмку. — Дело другое, — согрев душу, вновь расположился в кресле, предавшись размышлениям. — Весь двор их язвительно называет: «черногорка номер один — Стана, и черногорка номер два — Милица», — рассмеялся Рубанов, и вновь с опаской глянул на дверь. — Моя супруга хоть и не черногорка номер три, но тоже иногда чудесница бывает, — с нежностью подумал он. — Мигом за дурачка слабоумного сочтёт, увидя, что гогочу в одиночестве… Враз поинтересуется: «Сударь, сочиняете репортаж из жёлтого домика?», «Нет, — отвечу, — пишу записки сумасшедшего генерала «Шесть часов в конке», — даже прикрыл рот ладонью, фыркая из–под неё иноходцем. Плеснув уже не в рюмочку, а в стаканчик, успокоился. — Находит же иногда, как на Собинова, — чуть было опять не развеселился он. — Великим князьям из клана Николаевичей «повезло» с жёнами. Милица Петру досталась, а Николаю Николаевичу или Николаше, как его в романовской семье называют — Стана».

По ассоциации с именем вспомнил о гвардейском напитке, и, выглянув в дверь, ни капельки не маскируясь, велел пробегающему Аполлону занести в кабинет: размолотый в пыль сахар, лимон и размолотый на мельнице кофе.

— Ирине Аркадьевне скажи, ежели поинтересуется, кофейку надумал испить, — поднял своё настроение до верхнего уровня, на коем обитают генералы от кавалерии.

«Интересно, где мой старшенький время проводит?» — уселся в обжитое кресло, ожидая лакея, коего мадам Камилла, пользуясь данной ей властью, возвела в камергеры.

Когда тот принёс на подносе заказ, Максим Акимович, выпроводив соглядатая, посыпал смесью кофе и сахара ломтик лимона, аппетитно закусив им рюмочку коньяка.

Закурил, умиротворённо глядя в окно.

«Данный рецепт, в гвардейском кругу именуют «николашкой», — вновь устроившись в кресле, вытянул к камину ноги, смакуя сигару. — В честь великого князя Николая длинного, как зовут его в гвардии. Наверное, сидя на гауптвахте, название придумали, — решил ещё раз отведать «николашку». — Все помешались на чудесах, — после произведённой процедуры, вновь выпустил к потолку душистый сигарный дым. — Если уж мой учёный брат спиритизмом увлёкся, что же говорить о черногорках… И царицу втянули. Как сына родила, увлечение прошло, но на пальце с тех пор носит перстенёк с эмблемой свастики… На русском севере её даже на рубахах вышивают… Символ Возрождения и Божественного начала…».

Аким гулял по городу пешком, а не на извозчике, что весьма осуждал полковник Ряснянский.

Мимо пролетали купцы в старомодных енотах. Господа катили в шубах с бобрами. Офицеры, в николаевских шинелях и пальто, с удивлением глядели из ковровых саней с отлётом на одиноко бредущего павловца.

У раскрытого окна закусочной, где машина с треском и хрипом крутила барабан с «Варягом», на низенькой тележечке сидел безногий солдат в грязной шинели, и в старую, свалявшуюся маньчжурскую папаху собирал подаяние.

Рядом с ним веселилась небольшая компания.

— Ну что, сражатель, ноги царю–батюшке подарил? — смеялся Яша Шамизон, выкатывая воловьи очи из–за круглых очков.

— Так вам, дугакам и надо, — злорадствовала Ася Клипович. — Что тебе плохого микадо сделал, что ты воевать к нему полез?

Солдат в растерянности улыбался, не понимая, чего добиваются от него господа.

«Пощады никто не желает», — скрипела музыкальная машина.

К своему удивлению, рядом с бывшим одноклассником, Аким увидел сестру.

Лиза с ненавистью глядела на человека в шинели, и что–то зло выговаривала ему.

Что именно, Аким не расслышал.

А какой–то прыщеватый, худой очкарик в пальто с бобровым воротником, ничего не говоря, плюнул в лицо солдату, и пнул папаху, отлетевшую к двери трактира.

Так же молча, ни слова не говоря, Аким подошёл к худому, и без размаха ударил по щеке, стараясь унять ярость, чтоб не пристрелить студента. Так он определил его статус.

Прыщавый субъект, дёрнув головой, чуть не свалился на тротуар, но удержался на ногах, с ужасом глядя на офицера и рыбой раскрывая рот.

Его очки упали рядом с папахой.

— Аким, что ты позволяешь? — не совсем уверенно крикнула ему Лиза, а одноклассник, неприятно улыбаясь, а скорее даже, скалясь, тянул для пожатия подрагивающую руку.

— Быстро поднял и подал солдату папаху, — в упор глядя в воловьи очи, презрительно произнёс Рубанов.

И столько внутренней силы и пренебрежения уловил в его голосе Шамизон, что без звука, втянув голову в плечи, засеменил и поднял папаху, аккуратно положив её рядом с солдатом.

— Сатгап! — с ненавистью выплюнула Клипович.

— Вон! — рыкнул на неё Аким. — Пошла вон! — с яростью глядя на женщину, выкрикнул он, и она поняла, что промедли хоть секунду, офицер ударит и её.

Даже в разгоняющих демонстрацию жандармах она не чувствовала столько ненависти. Для тех это была неприятная работа. А в глазах этого офицера она была не женщиной, а врагом… ненавидящим всё, что любил и чему поклонялся он.

Повернувшись, быстрым шагом пошла прочь, а за ней и вся компания.

Солдат с испугом глядел на офицера, не понимая, почему господин ударил за него другого господина. Ведь на Маньчжурском фронте от одного картавого агитатора слышал, что господа стоят друг за друга против простых людей.

Офицер, между тем, остановил сани, и они вдвоём с возчиком подняли недоумевающего инвалида, посадив его на скамью. Офицер расположился рядом и назвал адрес.

Через недолгое время, въехав в раскрытую дворником створу ворот, занесли безногого в дом.

Вскоре, вымытый и переодетый в запасную форму Антипа, поражённый солдат сидел за столом в окружении дворни, рядом с офицером. К его ужасу, полюбопытствовав, зашёл генерал, да так и остался.

После нескольких порций водки, немного освоившись, инвалид степенно и обстоятельно, вёл рассказ про свою службу:

— Сам я из пензенских мещан, закусывая, поведал он. — Осенью 1901 года призвали на действительную и определили в Мокшанский батальон, а уже в конце ноября мы покинули Финогеевские казармы в Пензе, и передисло…тьфу переехали в Златоуст. Служба была не чижолая. Наш командир, подполковник Побыванец, довёл до сведения 214‑го Мокшанского батальона о скором… как это… перефор…тьфу…

— Переформировании, — подсказал генерал.

— Так точно! — забывшись, нижний чин надумал вытянуться во фрунт, и чуть не свалился со стула.

Благо, соседи — Власыч с Пахомычем, подхватили служивого.

— Вот это слово.., — когда укрепился на стуле, продолжил солдат, — в двухбатальонный полк. В то время рабочие Златоустовского завода выступили против директора.., и наши две роты, по приказу подполковника, стали их усмирять, — солидно, гордясь, что находится в таком обществе, выцедил ещё одну порцию.