Страшный Тегеран

В углу зала какой-то сеид все время читал молитвы, произносил «эста-ферулла» и клялся, что премьер неверный... Обращаясь к человеку в белой амамэ, он сказал:

— Все эти шахзадэ столько нагрешили, что они, конечно, в рай не попадут. Мы одни с тобой там имеем местечко. Мы уподобимся святым мученикам. А поэтому следовало бы нам прочесть сейчас отходную.

И они начали вдвоем читать молитву на исход души. Некоторые засмеялись, а сеид рассердился.

Но отходная была в самом разгаре, прерывать ее было нельзя, и сеид только про себя давал клятву, в случае, если спасется от неминучей смерти, начать действовать против нечестивцев, решительно повернуть иранцев назад в царство тупости и невежества и сделать так, чтобы даже отдаленнейшим потомкам не могла бы угрожать опасность со стороны какого-нибудь ученого молодца.

В другом углу коротышка-шахзадэ вместе с кучкой других занимался бросанием костей. Ему не везло. Держа в руке игральную кость и вспоминая, как он держал когда-то в Лондоне бокал с вином и произносил тост за независимость Ирана, он говорил:

— Правду говорят, что жизнь имеет лицо и изнанку. Вот лицо, а вот и изнанка.

Другой шахзадэ, седой старик, стонавший от подагры, поминутно вскрикивал:

— Эй, эй, люди!

Но ответа не получал, «люди» не появлялись. И, так как крик его надоедал другим, какой-то арестованный депутат сказал ему:

— По-видимому, ваше высочество совсем позабыли, что находитесь не под своей высокой кровлей, а в преддверии к виселице.

Старый шахзадэ побледнел.

— Как вам не стыдно, как не совестно!

И, вздохнув, добавил:

— Да, вот награда за всю мою долголетнюю службу. Вот уж, действительно, у этих людей нет ничего святого.

Один из закоренелых ашрафов, часто бывший в губернаторах, громко басил из угла, где он устроился:

— Все, что мы терпим, из-за самих себя терпим. Я с самого начала говорил: «Не занимайтесь тем, чем не следует, не знайтесь с европейцами, не отменяйте старину, пусть мы останемся такими, как раньше были». Не хотели?! Европейцев принимали, вино да шампанское глотали, в газетах расписывали, дипломатию выдумывали, гражданский суд ввели, ноги да руки резать. Как мы резали, плохо вам показалось, хезрет-э-ага для вас грязен стал — в парламенты играли, конституции разводили, кипяченую воду пили, вспрыскивания делали, — вот, довспрыскивались! Что смотрите? Конечно, вы во всем виноваты!

Все от стыда опустили головы.

Нарушил тишину сеид.

— Это ты истинно говоришь. Но не забудь и того, что бог сказал: «Муки и испытания ниспошлются тем, кто не привязан к сему миру». Угодники-то не меньше нас страдали и в узилищах сидели.

При последней фразе все прослезились, а некоторые воскликнули:

— Обещайте, ага, что за муки этой тюрьмы мы действительно получим место в раю!

От обещания сеид уклонился, однако привел несколько хадисов, вселяющих некоторую надежду.

Как изнежены были эти люди! Один жаловался:

— Негодяи не дали мне даже заглянуть в детскую. А что, если слуги простудят детей, в этакий-то холод?

Ему откликнулся другой — старичок, известный под кличкой «кандидата в премьеры»: каждый раз, когда рушилось правительство, он шумно хлопотал о премьерстве и получал его, но тотчас же сходил с круга и снова становился кандидатом.

Он говорил:

— Да разве они понимают, что такое благодарность. Они забыли даже все те труды и заботы...

Коротышка-шахзадэ закивал сочувственно головой. Но это сочувствие вызвало у «кандидата в премьеры» только раздражение.

— Ты-то чего! Ты, брат, еще зелен, а зеленый виноград — не виноград. Когда я работал, ты еще, как говорится, под стол пешком ходил, и тебя в игру не принимали.

Эти обидные слова задели старого отца коротенького шахзадэ. Он посмотрел, сердитыми глазами на «кандидата в премьеры» и сказал:

— Ты слишком много себе позволяешь. Ты моего сына не оскорбляй. Он еще со времени своего керманского губернаторства настоящим «виноградом» стал, а ты говоришь...

Сам шахзаде, впрочем, невзирая на защиту своего отца, признал, что приобрел вес только со времени «договора».

«Кандидат в премьеры» продолжал:

— Я проделал огромную работу, я добился конституции, я истратил на это все отцовские деньги, и вот благодарность этих людей.

Утешая его, сеид сказал:

— Зачем скорбишь? Я говорю: «К лику семидесяти двух мучеников и угодников сопричтешься».

Это общество арестованных представляло собой своеобразную человеческую окрошку: тут были прогрессисты и приверженцы старины, конституционалисты и монархисты. Одни были грязны и грубы, другие — опрятны. Были тут «истинные» мусульмане, хвалившиеся, что за всю жизнь ни над кем не учинили насилия, не обижали крестьян, заботились о сиротах и считали всякую измену родине за грех. Эти часто, по вечерам, просили сеида прочесть главу из роузэ, надеясь, что, может быть, после того, как они хорошенько поплачут, один из мучеников явится им ночью во сне и объяснит, за что они терпят такое божеское наказание.

Сеид соглашался и читал роузэ. Слушая его, «истинные мусульмане» плакали и били себя по голове.

Когда сеид упомянул о «семидесяти двух мучениках», шахзадэ с той же быстротой, с какой, бывало, считал английские фунты стерлингов, сосчитал присутствующих и сказал с грустью:

— К сожалению, нельзя приравнять нас к мученикам: нас всего только пятьдесят восемь.

Впрочем, была надежда, что число это возрастет и до семидесяти двух, так как уже подъезжали их хорасанские и керманшахские товарищи.

Один из арестованных, который, говорят, имел какую-то особенную должность при дворе Музаффер-эд-дина и был генерал-губернатором одного из округов, воскликнул:

— А я в чем виноват! Я, который хотел составить кабинет из всех бывших премьеров, чтобы сразу сдвинуть жизнь страны с мертвой точки. Меня за что?

Бедняга всякий раз, когда падал кабинет и нужно было составлять новый, посылал шаху через товарищей обещание дать тридцать тысяч туманов и выдвигал свою кандидатуру.

Да! В этой стране, где молодежь пренебрегает образованием, добивается должности лестью и прихлебательством, всякий невежда мог считаться великим политиком.

Хотя арестованных было много, обнищавший от их дармоедства народ считал, что компания была еще не в полном сборе. И в самом деле, там еще многих не хватало. Не было налицо самых явных бездельников и столпов невежества, не было каторжников-губернаторов. Не попали туда и не одобрявшие просвещение депутаты, базарные демогоги и всякие казнокрады.

Но что делать! Премьер, взявший на себя такое дело, как освобождение народа, рассчитывал на помощь самого народа. А разве наш благородный шеститысячелетний народ способен хоть на одну минуту сбросить с себя лень и неподвижность?

В общем, нашим арестованным «друзьям отечества» жилось невесело.

Каждый из них был здесь лишен какой-нибудь приятности.

Одному не хватало его сигэ, которую он привык тиранить в долгие ночные часы, другой лишился возможности покуривать терьяк, приговаривая, что у него «зуб что-то заболел», третий жаловался, что у него нет молитвенника, сеид тосковал по своей козьей шкуре, сидя на которой он втирал очки народу, а маленький шахзадэ жалел, что у него нет под руками счетов лондонского банка и он не может подсчитать проценты, наросшие на его фунты стерлингов: он успокаивал себя тем, что управляющий позаботится, чтобы все было в порядке.

В тот вечер, когда мы зашли их навестить, наши «уважаемые» арестанты много плакали: сеид в этот вечер читал роузэ с таким чувством и вложил в это дело столько изощренности, что каждый из слушателей невольно отождествлял себя с кем-нибудь из мучеников.

Все были подавлены, все плакали. Еще бы, легко ли гибнуть без вины?

В голодный год во время мировой войны лилось тоже много слез. Тогда они прикрывали глаза дымчатыми очками, чтобы не видеть бедняков, умирающих на улице.

А их заботы о жертвах военного разгрома и грабежей в Урмии и о погорельцах Амоля? Они проявили такую энергию, что собранные пожертвования исчезли здесь же, на месте, в Тегеране. Как же было не омрачиться этим народным печальникам? Они, и вдруг, — под арестом! Как? Почему? На каком основании? И кто сделал это с ними? Какое-то ничтожество, безродный честолюбец сеид, явившийся неведомо откуда.