Тень скорби

Так и было в первые несколько месяцев после катастрофы. Они с папой держались друг друга, сплоченные взаимной потребностью и пронзенные тревогой: каждый чих и покашливание встречали со страхом. Когда это поблекло, они стали мучительно вглядываться в лица друг друга, видя остальные лица, схожесть. Еще какое-то время оставалось естественным с надеждой поворачиваться на скрип половиц, но каждый раз — какая тоска! — шаги принадлежали кому-то из них двоих. Они не могли удивить друг друга.

Кроме них в доме бывал только мистер Николс. В эти безысходные дни он проявил себя с лучшей стороны; или, точнее, в эти дни хладнокровное самообладание викария оказалось полезным, а его невыразительная молчаливость предпочтительной. (Чуткая тактичность Уильяма Уэйтмана, к примеру, была бы невыносимой.) Николс выгуливал собак, разбирал переписку и сидел с папой за чаем, когда тот мог лишь вглядываться в пустоту и вздыхать, а потом вдруг посмотреть на него, вздрогнуть и нахмуриться: Почему ты не Брэнуэлл?

Собаки, казалось, так и не смогли примириться с зияющими отсутствиями. В каком-то смысле это было самым мучительным моментом возвращения из Скарборо, где похоронили Энн. Папа знал. Но Пушинка принялась скакать и вилять хвостом, забежала за спину Шарлотте, потом испытующе заглянула ей в глаза: как она могла забрать Энн и не вернуть ее обратно?

Действительно, как? В первую ночь после возвращения пустота дома обрушилась на Шарлотту, словно удар. Она не могла спать. К тому времени как наступил следующий вечер, Шарлотта впала в панику при мысли о темноте. Меряя шагами комнату, обхватив себя руками, бормоча что-то себе под нос, она той ночью пересекла целый континент. Ей открылась истина, которая едва не раздавила ее: удовольствиями человек рано или поздно пресыщается, а страданиями сердце может полниться бесконечно.

И только распахнув наконец ставни и обнаружив, что холмы залиты светом, как пчелиные соты медом, Шарлотта осознала, что сегодняшняя ночь была самой короткой в году.

Со временем, как-то несмело, в доме появился еще один обитатель. Ее работа. Новый роман Шарлотты продвигался вперед жалкими шажками. Тем не менее он составлял ей компанию, не требуя взамен светского жеманства, мирился с ее растрепанным видом и дурным настроением. Книга под названием «Шерли» сбивчиво появлялась на свет. Постепенно в нее начала проникать Эмили. Шарлотта почему-то не могла ее остановить. Она должна была жить. Эмили не положено было умирать: это было аномалией, землетрясением. Энн была лучше готова к смерти, равно как и к жизни.

Книга пришла к завершению, и мистер Смит с мистером Уильямсом ответили скорее вежливостью, чем восторгом. Можно представить, как они думают: «После этого ей станет лучше — в этом она выместила свои тяжелые утраты». Шарлотта не могла им объяснить, что это не временная стадия. Она не явится из пепла гладкой и цветущей. Ей нужно привыкать к постоянной жизни в новой стихии, холодной и вялой: привыкать быть другим существом.

Даже сочинительству приходится учиться заново. Раньше оно было совместным актом: свет лампы, чтение вслух, прогулки вокруг стола. Мы втроем. Теперь это двойная борьба с искусством и уединением. Иногда, сидя за работой, когда папа уже отправлялся спать, Шарлотта застывала с пером в руке и только слушала. Тишина в столовой была настолько разбухшей, что ощущалась необходимость присматривать за ней — из нее должно что-то получиться: воздух, казалось, хранил их запахи и голоса; тени на стенах почти разделялись на худобу Эмили и точеный профиль Энн. Шарлотта замирала в какой-то болезненной радости, ожидая, зная: из этой разбухшей тишины, о, рождается жуткий мертвый плод, подтверждение опустошения — молчание, которое длится бесконечно.

Мистер Джеймс Тейлор. Она была знакома с ним как с менеджером «Смит, Элдер и Ко», однако никак не ожидала, что он появится у нее на пороге. Но поскольку «Шерли» уже дописана, а мистер Тейлор как раз возвращался из отпуска в Шотландии, он предложил забрать рукопись по пути на юг и лично доставить ее в Лондон.

Шарлотта почему-то представляла его где-то посредине между мистером Уильямсом, мягким рецензентом с отвислыми щеками охотничьей собаки, и щеголеватым, авторитетным мистером Смитом. Ничего подобного. Оба по-своему умели ее успокоить. Джеймс Тейлор произвел на Шарлотту прямо противоположный эффект. Едва переступив порог пасторского жилища, он обрушил на нее все свое внимание. В продолжение всего визита Шарлотта ходила под гнетом крючковатого носа и бледных прожорливых глаз без ресниц. Ах, конечно, кто она такая, чтобы порицать немиловидную внешность? Но тут все дело в манере мистера Тейлора навязывать свою некрасивость подобно нищему, который выставляет напоказ язву.

— Буду с вами откровенен. Лично познакомиться с Каррером Беллом для меня важнейшее событие. И не только это. — Он смолк. У него была привычка оставлять такие вот паузы, точно заряды взрывчатки. — Выразить ему свое бесконечное восхищение.

— Спасибо. Что ж, теперь, когда вы сделали это, нет нужды упоминать о неминуемом разочаровании.

— Но почему вы так говорите?

Острый нос мистера Тейлора задергался, нацеливаясь на нее. Подобную легкомысленную фразу Джордж Смит с улыбкой отмел бы в сторону, но чувствовалось, что мистер Тейлор готов в любой момент сесть — на пол, если придется, — и рьяно приступить к всестороннему обсуждению.

Конечно, в этом нет ничего дурного. На самом деле ей нравилось, когда люди были серьезными, много размышляли, и если ястребиное выражение Джеймса Тейлора напоминало ей что-то, так это ее собственный взгляд, однажды подсмотренный в зеркале пансионата Хегер, когда месье Хегер о чем-то говорил… О, но это просто-таки чудовищная неуместность, если, конечно, она верно истолковала цепкое прощальное рукопожатие мистера Тейлора, его основательные намеки на следующую встречу. Вот я стою на пустыре скорби и передо мной, так сказать, предмет романтического интереса. Все равно что кто-то попытался залезть в постель к больному.

— Вы должны, — заметил мистер Тейлор, резко поворачиваясь у подножия лестницы, — находить небывалое вдохновение в этом диком и суровом пейзаже.

Из его уст это прозвучало скорее приказом, чем вопросом.

Шарлотта покачала головой.

— Я в основном смотрю на небо.

— Думаю, о тебе неизбежно узнают, — сказал папа за завтраком, когда Марта принесла свежую кипу писем. — К примеру, на почте наверняка много любопытствующих; да и прототипов «Шерли», несомненно, начнут узнавать в наших краях, как это было с Коуэн-Бриджем в «Джен Эйр». Факты сопоставят. Ты должна смириться с тем, что станешь публичной особой, моя дорогая.

Шарлотта, пожав плечами, распечатала одно из писем и услышала собственный непроизвольный и непонятный возглас.

— Что такое, моя дорогая?

— Это… это благодарственное письмо от леди. Она пишет о себе как о еще не слишком старой деве. И если Каррер Белл действительно джентльмен, то она… она бы в него влюбилась.

Только немного позже Шарлотта поняла, что за возглас вырвался у нее. Это был смех. Тут же появилось ощущение, будто ее вынудили на скабрезность.

Мистер Николс, и это было неизбежно, знал, что она Каррер Белл. Когда Шарлотта увидела его выходящим из папиного кабинета с экземпляром «Шерли» под мышкой, то немного смутилась, потому что включила в книгу сатирический шарж на местных викариев, в том числе и на него, — хотя он предстал в виде лучшего из худших. Но недавно Шарлотта услышала от Джона Брауна, у которого жил мистер Николс, что тот нарушал покой дома, громко хохоча над всей главой.

— Да, он читал ее мне вслух, — сказал как-то папа, — с огромным восхищением. Теперь хочет почитать, как он выражается, вторую книгу.

Шарлотта пожала плечами. Она не могла вообразить, что «Джен Эйр» покажется мистеру Николсу интересной, как невозможно представить, что цветы сажают в каменную стену. И все-таки при мысли, что папин помощник будет ее читать, становилось немного неуютно. Она усмехнулась, представив, как мистер Николс, сложив на груди крепкие руки, нахмурив до глубоких морщин лоб и напустив серьезности, примет участие в ее словах и шагнет в объятия мистера Рочестера.