Над бездной

— О, бесподобный мим! бесподобный тип для комедии! — вскричала Росция с аплодисментами, и потащила Барилла за руку к главному дивану.

— Хоть убейте меня, я тут не сяду! — возразил смущенный сириец, — никуда я не сяду; ни за что!.. если мне непременно надо здесь ужинать, то позвольте мне сесть на пол.

— Господин идет! — доложил домоправитель и этим возгласом освободил Барилла от неловкого положения; все о нем забыли, увидев входящего Фабия.

— Кого я вижу! — радостно сказал молодой человек, протягивал руку, — Кай Сервилий, мой избавитель!

— Твой избавитель? — спросила Клелия, когда хозяин и гости поздоровались.

— Да, — ответил Фабий, — года три тому назад я чуть не был завлечен в ужасную компанию Фламиния и Катилины; мой благородный гость удержал меня от этого своими советами.

Катуальда, уже давно проникнутая патрицианским духом от общества Люциллы, без малейшего смущения села на диван подле Росции, привалилась к подушке и сказала:

— Кай Сервилий и меня с мужем спас от рабства.

— В таком случае он для всех нас избавитель! — со смехом заметила Клелия, — Росцию он избавил от угрызений совести своим прощением, а меня от моих долгих хлопот с кузиной… милый мой Фабий, Кай Сервилий сватается за нашу Аврелию.

— Это очень приятно слышать, — ответил Фабий, — в какой же брак вы намерены вступить?

— Я признаю одну только форму брака… — сказал жених.

— Нерасторжимый! — договорила невеста и лицо ее мгновенно омрачилось, — но дядя, может быть, не…

— Не согласится назвать своим зятем богатейшего и добрейшего из римских всадников? — спросила Клелия, — он рад был сватовству небогатого Октавия, человека почти без предков, чтоб только с рук-то тебя сбыть, моя милая кузина! может ли он не принять участия в нашей общей радости?!

— Мой брак с милой Клелией также нерасторжимый, — заметил Фабий, глядя с любовью на свою жену, — желаю и вам, такого же счастья, какого достигли мы! я уверен, что мы в этом не раскаемся; не раскаетесь и вы.

— Надо все кончить, как можно скорее, — сказала Клелия, — не то кузина, пожалуй, снова заблудится в столичном лабиринте. Отправляйтесь скорее отсюда в провинцию.

— Кай Сервилий хотел плыть завтра на корабле Аристоника за море, — вмешалась Росция.

— Ах! — воскликнула Аврелия, — это значит, что свадьбе нашей не бывать! он не вернется!.. не вернется!

Ей теперь казалось, что если ее Сервилий даже в другую комнату уйдет от нее, то уже не вернется.

— Да, — сказал Нобильор, — я решился плыть с Аристоником в Александрию и уплыву, но не завтра и не купцом, а простым путешественником после свадьбы, вместе с женой, если Аврелия не побоится бурь и решится…

— Делить с тобой все опасности? — спросила счастливая девушка, — с тобой я ничего никогда не испугаюсь, только не покидай меня.

— Мы никогда больше не расстанемся. Тебе надо видеть свет, Аврелия. Бояться нам нечего: теперь лето, бурь не бывает, а корсары не решатся напасть на наш флот, потому что мы берем несколько сот человек прислуги. Мы перезимуем в Египте, а потом возвратимся в нашу Риноцеру, где к тому времени будет все готово для тебя. Богиня моей любви должна быть окружена только розами счастья.

— Богиня твоей любви! — сказала Аврелия с испугом, — ведь ты клялся… клялся великим Гелиосом!..

— Ах, я проговорился!

— Не беда, — сказала Клелия, — теперь ночью Гелиос спит давно крепким сном; вот мы, так наверно не уснем всю эту счастливую ночь.

— Все-таки клятва… — сказала Аврелия, — клятва нарушена!..

— Не нарушена, — возразил жених, — я это сказал не тебе, а всем присутствующим.

— О, наивные люди! — заметила Клелия, — теперь вы, благодаря какой-то дикой клятве, данной в минуту недоразумения или с досады, будете о любви говорить через переводчика.

— И все-таки останемся и при наших клятвах, которые не нарушим, и при наших воззрениях, к которым привыкли, — ответил Нобильор.

— И при нашем образе жизни, — договорила Аврелия, — Сервилий, — обратилась она к жениху, — если наше счастье состоится, то я буду тебя просить только об одном…

— О чем же, моя несравненная?

— Не окружай меня никогда никакой роскошью; позволь мне жить, как я жила у батюшки в деревне; позволь мне носить простые платья, самой прясть, шить, поливать цветы и стряпать или хоть присматривать лично за всем этим.

— Ты желаешь именно того, чего я хотел бы от тебя, но боялся…

— Боялся, что я полюбила столичную обстановку жизни? о, как ты ошибся! роскошь мне будет только напоминать столицу, где я так много страдала.

— Улитка только и спокойна в своей раковине, иначе ее непременно проглотит акула, — заметила Клелия, — замкнитесь же плотнее в ваши раковины, мои милые улитки, и заберитесь в самый густой тростник, чтоб никакая акула вас не нашла там.

— Мы возьмем с собой и Катуальду, — сказал Нобильор, — если она захочет ехать с нами.

— Нет, господин, — возразила галлиянка, — Барилл пусть отправляется, но меня оставьте здесь. Я не такая, как ты: — я сто клятв давала не плутовать больше, и ни одной не сдержала. Я непременно наплутую так или иначе у вас, потому что плутни — моя сфера, как для рыбы вода. Мои плутни, ты знаешь, не для всех кончаются счастливо. Я виновата в ужасном браке Люциллы с Фламинием, хоть у меня и было целью ваше общее спокойствие, чтоб удалить «неукротимую» из наших мест. Я не предполагала, что старый господин умрет от этого. Да я и не нужна вам: вы счастливы. Я нужна несчастным и обязана исправить мою роковую ошибку, если могу это сделать.

— Ты будешь служить Люцилле? — ревниво спросила Аврелия, косясь на подругу.

— Я не любила ее, госпожа, и не буду любить, но… плутни — моя сфера, я уже это сказала, а Рим — столица плутней и Люцилла — царица хитрости; поэтому я могу жить весело только здесь.

Глава LXIII

Люцилла в тюрьме

Веселое общество друзей в доме Фабия продолжало свой разговор, забавляясь и наивностью Аврелии, и Бариллом, уморительно сидевшим на полу в углу, где он едва дотрагивался до блюд, и откровенностью Катуальды, не намереваясь выйти из-за стола до самого утра, чтоб идти всем вместе к Марку Аврелию просить его согласия на брак племянницы.

В это самое время Люцилла лежала на гнилой соломе в тюрьме, арестованная за убийство. Ее процесс нельзя было вести тайно, как процесс ее мужа и Лентула, потому что там и преступление было совершено только лишь при нескольких знакомых Семпрония, и народу, в сущности, было мало интереса в том, что два патриция обидели двух патрицианок и Великого Понтифекса, защитника религиозных обрядов.

Тут же все случилось иначе: известная всему городу своим богатством и дурным поведением, дочь ростовщика, Ланасса, убита в присутствии около пятисот человек гостей и зрителей из низшего слоя римлян женщиною сенаторского звания. Замять это дело или вести его тайно не было возможности. Гости Клеовула, забыв утешать огорченного отца, почти подрались у его дома и протолковали, не расходясь, всю ночь. Одни из них утверждали, что Ланассу не только стоило убить, но даже разорвать на части, как разрывал ее безжалостный отец горем сердца и души вдов, сирот и отцов семейств, требуя уплаты без снисхождения от несчастных должников.

Другие, пользовавшиеся более широким кредитом у грека, возражали, что Клеовул очень честный и снисходительный банкир, а его дочь была щедрою девушкой, не более порочною, чем многие из знатных дам.

— Какая из богатых женщин непорочна в наши времена?! — восклицали они.

Некоторые, примиряя тех и других, заявляли, что каковы бы ни были Клеовул и все его дочери, нельзя безнаказанно давать патрициям убивать простой народ; что в лице Клеовула оскорблены все иностранцы, принявшие подданство Рима, все купцы, весь простой народ, не имеющий права нашивать на платье пурпурные полосы.

— Надо добиться, чтобы палач нашил пурпурную полосу на шею гордой патрицианке! — кричали эти люди.