Держава (том второй)

Рубанов не понимал ещё, что отцу, потерявшему сына, героизм не важен и безразличен… Что он радует и вызывает гордость лишь тогда, когда сын жив и невредим.

Глаза полковника стали сухи, отрешённы и пусты.

Теперь он ясно осознал, что ЕГО нет… Единственного сына. Единственного на всей земле родного человека… И что впереди? Одиночество и старость…

Безучастно взял со стола тёмно–вишнёвый крест с золотыми перекрещенными мечами и недоумённо покрутил в руке.

Отблеск от лампы, попав на рубин ордена, бросил кровавые блики на ладонь. И отцу показалось, будто держит не орден, а сердце сына.

Почтительно стоявший рядом Аким, чуть не с суеверным ужасом, впервые осознал бег времени, увидев, как моложавый ещё мужчина, вдруг на глазах постарел, сник и ссутулился, словно позвоночник стал ватным и мягким, и не мог удержать спину прямой.

Старик хотел отбросить кровавый орден, и неожиданно для себя заплакал. Горько и по–детски жалобно всхлипывая, прижал орден к груди, поняв, что это была последняя вещь, которой касался ЕГО СЫН.

ЕЩЁ ЖИВОЙ СЫН…

И он вдруг ощутил и почувствовал сыновье тепло, и прижал рубиновый крест к губам, а потом провёл по щеке, и ему показалось, что это СЫН, прощаясь, погладил его, успокаивая и утешая.

«Вот оно, почтение к награде», — подумал Аким, отчего–то вытягиваясь во фрунт перед этим несчастным, на глазах постаревшим человеком.

— ОН вспоминал обо мне, перед тем, как… Не смог произнести «умер»… УШЁЛ, — сухими, бездонными глазами смотрел на Акима Эраст Петрович.

— Так точно! Он всегда помнил о вас. А последние его слова были, что вы сильный… Что выдержите потерю… Что не сломаетесь… — честно глядел в требовательные глаза пожилого человека, заметив, как постепенно его взгляд то ли потух, то ли ушёл в себя…

А скорее всего, ушёл в воспоминания…

Воспоминания того времени, когда сын был маленький, а он молод и силён… И вся жизнь ещё была впереди…

На старческих губах проступила нежная, вымученная улыбка… И закрыв глаза, он начал страдальчески качать головой…

Но слёз в его глазах больше не было. Последние слёзы он только что выплакал… И остались лишь воспоминания…

Вот эти ордена… Зазубренная шашка… Простреленный пулей бинокль.., — составляли ПАМЯТЬ…

Отдав честь этому несчастному, на глазах постаревшему человеку, Аким вышел, и прислуга, вытирая слёзы, тихо закрыла за ним дверь.

Он не видел, как седой офицер достал из шкафчика свой боевой револьвер и задумался, покачивая в левой руке орден, а в правой — револьвер.

Глаза его вновь стали сухи, отрешённы и пусты.

Время замерло.

Сколько он так простоял: минуту, час или целую вечность, одинокий старик не знал, но вдруг с яростью отбросил наган, осознав, что пока он ЖИВЁТ И ПОМНИТ — ЖИВ И СЫН…

Приехав домой, Аким сменил форму на синий, в драконах, халат и мягкие верблюжьи туфли. Глянув в зеркало и чертыхнувшись, поменял драконий халат на посконно русский: жёлтый, в зелёно–коричневых, блеклых, гороховых стручках.

«Как я ненавижу этот китайский фольклор, — взяв томик Брюсова, лёг на мягкий диван в своей комнате и тут же, уронив книгу на живот, сладко задремал, успев подумать, что завтра вечером следует наведать полк.

Наездившись с маман по портным и магазинам воинских аксессуаров, вечером, по вчерашней задумке, Рубанов направился в полк.

Несмотря на то, что с довоенных времён осталось несколько комплектов униформы, нарядился в солдатскую шинель с погонами поручика.

Миновав часового в гренадёрке, а не папахе, как привык в Маньчжурии, поднялся на второй этаж, козырнув по пути незнакомому юному подпоручику, вытянувшемуся перед ним по стойке смирно, и затем побежавшему в собранскую столовую с докладом.

В церкви Благоверного великого князя Александра Невского витал таинственный полумрак, с редкими маячками свечей.

Склонив голову перед иконой Святого Князя, Аким перекрестился и зажёг тоненькую свечечку, что лежала на столике в связке других свечей. Шепча молитву, он глядел в строгие и всё понимающие очи Воина и Святого, а маленькая свечечка теплилась слабым живым огоньком, согревая и успокаивая душу.

— Крепись, сын мой, и Бог поможет тебе, — подошёл к нему батюшка.

Не успел Аким выйти из церкви, как попал в объятья Гороховодатсковского.

— Вы уже поручик, господин Рубанов, — выставил своё плечо с тремя звёздочками на погоне. — Догнали меня. Офицеры ждут, — потащил его в собранскую столовую. — Сегодня чествуем тебя, Аким, а Зерендорфа мы никогда не забудем, — вошли в просторный зал.

— Смир–р–но! — скомандовал генерал Щербачёв, и офицеры поднялись со своих мест. — Минута молчания, господа, в память нашего товарища, поручика Зерендорфа, — склонил он голову, а за ним и все офицеры.

— Да отчего вы в солдатской шинели, господин поручик, — подошёл к Рубанову после генерала, полковник Ряснянский и пожал руку. — Ну вот, человеком стали…

Следом, поочерёдно подходили офицеры полка. Аким даже растерялся от такой встречи.

— Примите у поручика шинель и шашку, — велел вестовому капитан Лебедев и замер, разглядев на шашке анненский темляк. — Вы настоящий герой, Аким Максимович, — не успел до конца произнести отчество, как замер от переходящего в восторг удивления, увидев три ордена на груди поручика.

— Вот, господа, как воюют павловцы, — с почтением повёл Рубанова на почётное место, рядом с собой и генералом, полковник Ряснянский. — Шампанского! — подождал, когда собранская прислуга нальёт в бокалы офицеров шипучий напиток. — Сушим хрусталь за кавалера Рубанова, — взял в свои руки руководство встречей. — Пьём стоя.

Офицеры, с криком «ура», повалили к Акиму чокаться бокалами.

— За Владимира–маленького, господа, — предложил следующий тост Ряснянский. — У меня тоже есть, но без мечей, — когда выпили, сообщил он. — Теперь — за Владимира–большого, коим награждают с генеральского чина. Шампанского всем.

— Что за «большой?» — спросил у полковника Рубанов.

— Владимир 3‑й степени, — мечтательно закатил тот глаза и через секунду закричал: — Песенников сюда и полковой оркестр… наступает старинная полковая традиция пиршеств, — возвестил он.

Генерал, попрощавшись с офицерами, и ещё раз пожав руку Акиму, счёл за благо пораньше покинуть торжественный ужин.

— Господин поручик, с вас и начнём, — обратился к Рубанову старший полковник. — Надеюсь, поручик Гороховодатсковский, в своё время, довёл до вашего сведения церемонию чествования.

Аким утвердительно кивнул головой.

— Тогда в центр!

Чётко печатая шаг, Рубанов направился в середину зала, где расположились песенники, и вытянулся во фрунт. Затем, с низким поклоном взяв с подноса стакан водки, сказал песенникам:

— Ваше здоровье, братцы, — и под гром полкового гимна осушил его одним махом.

В этот момент, солдаты, делая серьёзные лица, подхватили Акима, больно задев рану, и подняли в положении «смирно» над головами.

Рубанов помнил, что «наверху» полагалось выпить бокал «вдовы Клико», что он и исполнил, стараясь не показать боль от раны.

Затем песенники стали весело исполнять «чарочки» в честь офицеров, по очереди выходящих на середину, и выпивающих прежде водку, а «наверху» — шампанское.

Пока ещё никого не уронили. Оркестр без конца исполнял туш, а песенники, тоже прилично остограмившись, вопили батальонные песни.

Постепенно начинался полковой бедлам.

«Куда там Собинову с его репортажем из жёлтого домика, — хмыкнул Аким, расслабившись и с удовольствием наблюдая, как песенники подхватывали на руки и поднимали наверх уже по несколько офицеров, произносящих там сумбурные спичи, и при этом, стараясь, перекричать друг друга. После окончания их заумных речей, Ряснянский командовал: «На ноги!» — и офицеров бережно опускали на пол, тут же поднимая следующих.

Пили за всё. Даже за жареных маньчжурских кузнечиков.