Беруны. Из Гощи гость

заторопился к своим дворам, опасаясь решеточных сторожей, которых ночным временем

было и от разбойников не отличить. Кузёмка помог князю Ивану сесть в седло, и они поехали

хоть и шагом, но норовя, как и все, добраться к своему двору до темноты.

XXIII. АРИСТОТЕЛЬ АЛЕКСАНДРЫЧ, ГОСУДАРЕВ АПТЕКАРЬ

На лавке в комнате своей, под отцовским желтым одеялом просыпался князь Иван в эту

ночь несчетное множество раз. Он трогал у себя на лбу повязку, намоченную в холодной

воде; старался при слабом мерцании свечи разобрать, кто это там поник у дверного косяка,

бормочет и хрипит; и опять чудится князю Ивану, что скатывается он вниз широкой и темной

рекой, которая неизменно всякий раз выносит его из покоев на двор.

Снится князю Ивану странный сон. На дворе, точно галка, сидит на воротах туркиня

Булгачиха и покачивает тюрбаном своим в эту сторону и в ту. Туркиня стара; мелко-мелко и

часто разветвились у нее на лице и на шее морщинки; не понять, как старая такая на ворота

взобралась. А она и протягивает князю Ивану руки, просит с ворот ее снять. Князь Иван

помог бы ей, но и ему не слезть с высокой березы, куда его взмыла темная река. А тут еще

каменьем начинают швырять в князя Ивана, в туркиню, в топчущегося под березою Кузьму.

У туркини голова в тюрбане – как большой черный гриб. И вертится этот гриб в какую

сторону ни возьми. Качнет головой туркиня, и камень мимо летит. Завертится тюрбаном, что

флюгарка на ветру, и несется камешек, как воробей, над головой у нее, бухает через улицу в

соседский тын. А князю Ивану так головой не завертеть. Вот и угодил ему камень в самый

лоб.

Князь Иван просыпается. Так... Голова у него и точно будто камень тяжела, а лоб мокрой

тряпкой повязан. Пить... Кто-то подносит к губам его ковшик, брызжет студеной водицей в

тряпку у него на лбу, и князь Иван снова уносится по широкой реке сначала вниз

стремительно, потом медленно, медленно вверх.

К утру иссякла река; туркиня, как курица, сама с ворот снялась, руками замахала, ровно

крыльями захлопала; а князь Иван крепко спал, завернувшись в шелковое одеяло, и когда

проснулся, то уж и обедать пора приспела как раз. Но он еще долго лежал на лавке,

припоминая вчерашний день, свое столкновение с Шуйским на пиру, детину в вывернутой

шубейке, набросившегося на князя Ивана со своим кистенем. Был ли детина этот от

Шуйского подослан, или сам от себя пошел на такое дело? И для чего?.. Как понять?.. Кто-то,

на него похожий, будто и бросился князю Ивану в глаза, когда с саблею наголо бежал князь

Иван у Шуйского через двор. Но и то: молодцов таких было и без Шуйского рук всегда

довольно на Москве.

Кузёмка, как и наказано ему было, ездил с тремя дворниками к Шуйскому за князевой

шубой еще с утра. Все они поехали на одном возу, с ножами за голенищами и рогатинами,

уложенными под сено. Но доставать им не пришлось ни рогатин своих, ни ножей. Шуйский,

не споря, сразу выдал Кузёмке отороченный лисьим мехом долиман и даже пожаловал всех

четверых ендовою травничка2. Узнав от людей, разболтавшихся после угощения, что за лихо

такое стряслось с князем Иваном, Шуйский и вздыхал, и сокрушался, и руки свои потирал, и

князю Ивану кланяться приказывал, и наконец отпустил их всех, подарив на всю братию

алтын.

1 Полицейский, заведовавший в Москве ночной охраной отдельного района.

2 Ендова– широкий сосуд с носком для разлива напитков. Травник – водочная настойка.

Дома Кузёмка пошел к князю Ивану с шубой, лисами отороченной, расшитой по груди

шнурками, а князь Иван еще и не вставал, лежит у себя в комнате, лоб тряпкою перевязан.

Повесил Кузёмка шубу в сенях на колок и поплелся в поварню щей у Антонидки спросить. А

и в поварне там у них, оказывается, хворые: лежит безвестная девка, вчера привезенная

Кузёмкой, кричит, поет, стонет, смерти себе просит. Антонидка ж и вовсе голову потеряла: то

ли кушанье готовить, то ли за девкой ходить. Плеснула она Кузёмке щей в миску и метнулась

обратно в угол, где лежала у нее девка. Стала там стряпея подушки взбивать, девку с боку на

бок поворачивать, а Кузёмка понес свою миску на двор, сел у поварни на завалине да щами

этими и пообедал. И потом хотел было уже и отдохнуть прилечь где-нибудь на весеннем

припеке, как вдруг в ворота кто-то толчется. Стоит за воротами возок, выходит из возка кур-

гузый немчин в черненькой епанче, сказывается аптекарем государевым.

– Дела!.. – только и вздохнул Кузёмка, пропустив немчина в калитку, распахивая ворота

возку.

До сумерек просидел у князя Ивана немчин. Он снял у больного тряпку со лба, грязного

еще от вчерашней паутины, которою Кузёмка хотел кровь затворить. И долго кручинился

немчин за паутину эту, плевался, фырчал и смыл ее наконец крепкой водкой, а лоб князю

Ивану засыпал каким-то бурым порошком. Немчин долго, по обычаю своему, говорил при

этом невесть что, и Кузёмка, который за тем ли, за другим то и дело забегал в хоромы, только

рот разинул, когда услыхал, что и князь Иван язык завивает, губами хлюпает немчину под

стать.

– Gratias tibi, ago doctissime, pro sanatione corporis mei1, – варакал немчину князь Иван. –

И великому государю, что прислал тебя, мое спасибо скажи.

– Карашо, карашо, скажу, – откликнулся немчин и сам тоже в свой черед опять что-то по-

своему варакнул. – Majestas eius2, – сказал он, – хотел навещать тебя; говорил, будет на твой

двор.

– Ой, так ли? – обрадовался князь Иван, но тотчас снова нахмурился и молвил печально:

– Надолго ли мне хвори этой, скажи мне, Аристотель Александрыч. Не ко времени беда мне.

Еще дня с три – и пан Юрий Мнишек будет в Москве, а за ним и Мнишковна, свадьба

государева приспеет, послы королевские станут править посольство, от государей иных

земель послы идут, купцы флорентийские и гамбургские, из Кракова, Львова, Гданска

навезли диковин... Сколько Москва ни стоит, а такого не видывала... Ещё и я увижу коли?..

– Увидит, увидит, любезни князь, – поднялся с лавки немчин. – Еще день лежит, два

лежит, потом сразу здоров будет. – И он завихлял, кланяясь изголовью князя Ивана и всему,

что наворочено было у него в ногах.

Кузёмка после вчерашнего прощального пира с Отрепьевым и сегодняшнего угощения у

Шуйского чувствовал себя как-то небывало налегке. Он ни над чем не задумывался, он все

теперь мог, и все было ему нипочем. Он не задумался и зазвать немчина в поварню, где в огне

и бреду маялась безвестная девка.

– Полечи ее чем ни есть, господин, – кланялся немцу и кивал ему своим ободранным

носом Кузёмка. – Кровь ли пустить, али пошептать над девкой, чего пригоже... Царей ты

лечивал – дело это не простое: у царей, бают, и кишка тонка... А над девкой-чумичкой только

пошепчи: тут, чай, и работа не до пота...

Немчин попался ласковый, хоть и фырчал он у князя Ивана за паутину. Он улыбнулся

Кузёмке, кивнул ему в ответ головой и пошел с ним в поварню. Но там стряпея, чего не

ожидал Кузёмка, встретила обоих с шумом и криком.

– Да и чего вы, собачники, затеяли!.. – кричала она во весь голос, наскакивая невежливо

то на аптекаря, то на Кузёмку. – Да и где ж это слыхано!.. Девку немец хочет лечить

беспамятную, сиротку. . Да как станет она, сиротинка, людям в очи глядеть после

басурманской твоей лечбы?..

Тут Антонидка залилась слезами, и Кузёмка поскорей увел немчина прочь. И немчин,

сидя уже в возке, расспросил, как умел, Кузёмку про девку хворую, достал у себя из

1 Спасибо тебе, ученейший муж, за лечение.

2 Его величество.

коробейки синюю скляницу с мутным снадобьем и велел поить девку этим снадобьем перед

утренней зарей что ни день. Немчин уехал, а Кузёмка понес скляницу Антонидке в поварню.