Встреча. Повести и эссе

Так двадцатилетний Гофман писал другу своей юности Гиппелю [178], и можно привести здесь множество выдержек из его переписки, подтверждающих, что писатель тяготился своей принадлежностью к чиновному люду и тосковал по свободе художника, но нисколько не меньше существует и свидетельств обратных, ибо Гофман был свободным художником целых восемь лет, с 1806 по 1814, и самые суровые невзгоды и глубочайшие унижения, какими потчевала его жестокая судьба, относятся именно к этому периоду. Что греха таить, история немецкой литературы богата примерами, когда нелюбимая профессия угнетала художника и губила его, вспомним хотя бы Фридриха Гёльдерлина; однако же с Гофманом обстояло по-иному. К шаблонам вообще прибегать не след, а уж подлинные противоречия редко заключают в себе диаметральные противоположности, когда у одного полюса сосредоточено все положительное, а у другого — все отрицательное. «Дружище, как бы мне хотелось нынче выбраться из собственной шкуры, — пишет Гофман опять-таки по поводу своего двадцатилетия, всего через два дня после того, как изложил распорядок своих трудов, — …как бы хотелось пробиться сквозь строй перевертышей, сквозь толпы людей-автоматов, которые осаждают меня банальными пошлостями, — пробиться, хотя бы и силой». Вот что мучило молодого Гофмана, мучило всю жизнь до самой смерти — убожество немецких будней, с которым он сталкивался и днем, когда был прилежным, учтивым, проницательным, здравомыслящим и неподкупным судьей, и ночью, когда был прилежным, учтивым, проницательным, здравомыслящим и неподкупным сочинителем; как Гофман-юрист, так и Гофман-художник — оба имели дело с одной и той же повседневностью, представавшей то в фантастическом, то в прозаическом одеянии.

И та же повседневность, со всеми ее противоречиями, жила в его собственной душе.

Себе самому он тоже был судьей, и судьей суровым; ниже мы остановимся на этом несколько подробнее. А потому не стоит посмеиваться над эпитафией, выбитой по просьбе друзей на его могильном камне: «Он был одинаково замечателен как юрист, как поэт, как музыкант, как живописец». Музыкант и живописец столь высокого отзыва не заслуживают; что же до судебного советника и поэта, то они, пожалуй, и впрямь величины одного ранга, а поскольку деятельность судьи Вильгельма Гофмана известна слишком мало, приведем пример. Среди клиенток Гофмана была Гельмина фон Шези [179], мелкопоместная дворянка из тех, что в годы антинаполеоновских войн добровольно пошли сиделками в лазареты и таким образом воочию увидели страшные будни рядовых солдат, которые, как говорится, таскали для своих князей каштаны из огня. В прирейнских лазаретах она, по-видимому, столкнулась с вопиющими нарушениями и несправедливостями, так как направила обстоятельную записку генералу фон Гнейзенау [180], который распорядился проверить ее жалобы и признал их обоснованными. И тут начинается обычная история: господа военные незамедлительно возбуждают против этой дамы судебный процесс за оскорбление чести мундира, за клевету, осквернение родного очага и так далее — в ту эпоху (и особенно в таких кругах) в Германии критику воспринимали не слишком благосклонно. Встречный иск, разумеется, был принят; госпожу фон Шези приговаривают к году тюрьмы, и не миновать бы ей сесть за решетку, если бы ее апелляционной жалобой не занялся Гофман, добившийся оправдания своей клиентки.

В своих мемуарах госпожа фон Шези пишет:

Серьезность и благородство — мне по душе эти слова, они вполне приложимы к Гофману, как к Вильгельму, так и к Амадею. Что до Вильгельма, то вот вам итог:

А теперь прошу вас на минуту вернуться вспять. Как это сказано в мемуарах? «Безвинно обвиненную… женщину… надобно было вытащить из дьявольской паутины» — да ведь это звучит прямо как цитата из Амадея Гофмана; разве не могла бы эта фраза стоять в «Эликсире дьявола»? Вполне бы могла, и нечто похожее там стоит, а если бы Гофману дано было завершить «Кота Мурра», мы, возможно, встретились бы с оклеветанной дамой при дворе князя Иринея, как в «Повелителе блох» встречаемся с другим лицом из того же периода судебной деятельности Гофмана. Но об этом позже, а пока заметим только, что Амадей и Вильгельм в Гофмане не антагонисты вроде доктора Джекиля и мистера Хайда, они братья и, хоть порой враждуют, большей частью помогают друг другу. Оба они суть тот Гофман, которого должно считать нашим, потому что оба без остатка отдали свой необычайный талант служению справедливости и оба — как поэт, так и судья — выдержали тем самым испытание, какое вполне уместно назвать «испытанием на благородство»: они приняли вызов грозных сил, выступить против которых рискнет не каждый, и не могли не поплатиться за это.

Я не намерен углубляться в подробности гофмановской биографии, вы легко можете ознакомиться с ними самостоятельно, я хочу только вкратце напомнить важнейшие данные. Родился в 1776 году в Кёнигсберге, в семье юриста; родители между собой не ладили; развод; четырехлетний мальчик попадает к дяде, судя по всему омерзительному типу: педантичному сухарю, глупому, несносному, убежденному в собственной значительности, — и с этим «надутым хвастуном» Гофман до самого университета живет под одной крышей! Вдобавок семейство было одержимо музыкальным дилетантизмом, вдобавок в доме была душевнобольная мать писателя Захарии Вернера, который на иной манер, но тоже сошел с ума, вдобавок тупоумие прусской повседневности, этот строй перевертышей и людей-автоматов, а рядом совсем другие современники, такие, как Гаман, Кант, братья Гумбольдты, Клейст, Шамиссо, Клаузевиц, и тут же солдафон и паяц король; и ко всему — необычайно уязвимая натура при внешности безобразного карлика: очень маленький рост, лицо, похожее на шутовскую маску, желтоватая нечистая кожа, вертляво-расхлябанные манеры, острейший ум, беспощаднейшая наблюдательность и самоирония… «Юность моя подобна иссушенной пустыне, без цветов и тени» [181]— так писатель назвал в «Коте Мурре» юность, которая была в известном смысле его собственной… Изучение юриспруденции; служба в беспросветной глуши восточных провинций; в тридцать лет — правительственный чиновник, регирунгсрат, в занятой пруссаками Варшаве; женитьба на юной польке, вероятно единственной из женщин, с которой он был близок физически. После разгрома Пруссии Наполеоном бурная, во многом отмеченная нескладицей и хаосом военных лет, материально неустроенная, порой голодная жизнь буквально на птичьих правах: то он директор музыкального театра, то капельмейстер, то композитор, то карикатурист, художник-декоратор, домашний учитель, торговец нотами, музыкальный критик и, наконец, писатель — в Бамберге, Лейпциге, Дрездене, а потом уж до самой смерти в Берлине, точнее, на Фридрихштрассе между Унтер-ден-Линден, Таубенштрассе и Жандармским рынком; после поражения Наполеона Гофман возобновляет свою карьеру на службе прусской юстиции и проходит через то испытание, о котором я коротко хочу рассказать и частью которого явилось дело Шези.