Страстотерпцы

Патриарх Паисий вертел головой, ища поддержки у русских, но архиереи и архимандриты отводили глаза.

Выручил Лигарид. Задал вопрос Лазарю:

   — Ты читал ответ на твою челобитную, данный учёным богословом Симеоном Полоцким? «Жезл правления» читал?

   — Читал, — ответил Лазарь. — Все мои слова перевраны. Пустое сочинение. За такие книги кнутом надо бить.

   — Тебе и не должно было понравиться достойное похвалы сочинение, — наставительно сказал Лигарид. — Но что за странный способ спора избрал ты? Перекладывать ответственность с себя на Бога — кощунство... Только дикие язычники решают свои споры огнём.

   — Наши русские люди, — ответил кротко Лазарь, — когда принимали крещение — от греков, слава Богу, не от вас, крещёных жидов, — просили у епископов знамения. В те поры, а было сие при Аскольде-блаженном, — греки согласились на испытание. Клали Евангелие в огонь, ибо верили в святость книги, в Бога веровали. Я ведь не «Жезл правления», не служебники ваши прошу положить в огонь — самого себя.

Артамон Матвеев тотчас отправился к царю, но на соборное заседание не вернулся. От царя прибыл Пётр Прозоровский.

   — Огненной купели не быть, — объявил он волю государя. — Смутьян пусть в тюрьме сидит, покуда в разум не войдёт.

Лазаря отвели в подземелье, но соборные старцы, краса русского архиерейства, да и сами патриархи чувствовали себя битыми.

А дело надо делать.

Перед собором поставили симбирского попа Никифора, его в прошлом году привезли сами патриархи, уличили в старообрядчестве.

Признать правду за «щепотью» Никифор не согласился. Сказал коротко:

   — Не оскверню своих седин отступничеством от русских святых отцов.

Упрямого попа посадили на телегу, в дружки ему — Аввакума, и под охраною тридцати стрельцов отвезли на Воробьёвы горы. Поселили в избах, поодиночке.

Странная это была жизнь, уж такая крестьянская. Из сарая пахло сеном и коровой. Куры, переговариваясь, бродили по двору, дремали в ямках возле крыльца. Далеко внизу, подернутая синевою, Москва блистала куполами, как дивное видение. Серебряные реки разделяли город...

В избе жужжала прялка... На лужку, у колодца, белоголовая ребятня нежилась на мураве. А то принималась бегать. Голоса детей сливались со щебетом ласточек.

Аввакум день-деньской сидел на ступеньках крыльца, заворожённый житьём-бытьём деревеньки. Щемило сердце, вешало: сего не увидишь больше, протопоп! Жизни людской не увидишь...

Минул день, другой...

На Архангела Гавриила дремал батька на крьшечке.

Взметнулась пыль на дороге. Аввакум следил, как серебристое прозрачное полотнище укутало старую липу на околице... Увидел: стёжкой, протоптанной у самых завалинок, идёт по деревне старик монах. Аввакум, вглядываясь, склонил голову на плечо, не узнавал, но душа аж заскрипела, как скрипит само по себе, без ветра, сломанное дерево.

Монах, вскидывая лохматые старческие брови, шёл, выставляя перед собою еловый посошок. Остановился у крыльца. Поднял руку ко лбу, сложив три перста... Не перекрестился...

   — Неронов! — прошептал Аввакум, поднимаясь.

   — Здравствуй, протопоп! — сказал Неронов. Протянул руку, складывая три первых перста. — Убоялся, батька, аз грешный вселенских патриархов. Как мне, деревенщине, спорить с высотой Востока?! Отреби [52], батька, и ты душу свою! Да восплещут ангелы ради твоего смирения.

   — Окстись! Окстись, Иван! — закричал на старца Аввакум.

   — Нет Ивана, протопоп! Есть старец Григорий.

   — Да хоть и Григорий! Эх! Гос-по-ди! Зрю тебя, а было бы небесной милостью никогда бы не свидеться... Что посошок-то такой простёхонький? Тебе впору со змеем носить, Никонов.

   — Посох со змеем был у пророка Моисея.

   — Никону только с пророками и равняться. Змея Эдема водрузил он на свой посох. Змей его икона. Обошли тебя, Неронов. Сам ты был крепким посохом. Многие брали сей посошок себя подпереть. И я брал...

   — Нет, батька! Что выставишь, скажи, против высоты Востока? Что? Упрямство? Ни одного архиерея не сыскалось, чтоб за отеческое стоять. Разве сие не знак Божий? Перемрут попы да протопопы, а с ними и благочестие похоронят.

   — Знак! Не про то говоришь! Иван, Господи! Отче Григорий! — по лицу Аввакума покатились слёзы, шагнул к старику, обнял, расплакались, как дети.

   — Славная! Знаменательная картина! — воскликнул радостный весёлый голос.

В голубом опашне, в красных сапогах, стоял, глядел с умилением на плачущих дородный, ласковый глазами, пожилой, степенный человек.

   — Сие дьяк Конюшенного приказа Тимофей сын Марков, — сказал, отирая нос, Неронов.

Аввакум отстранился, в упор поглядел на дьяка.

   — Так вы с уговорами? Да что же Михалыч прелестников-то ко мне всё подсылает? Что ему не живётся-то покойно? Али совесть душу скребёт? Как муха в меду, ни лапкой, ни ножкой, так и он влип в Никонов грех и других за собой тянет.

   — Ты бы уж лучше помолчал, протопоп! — Дьяк переменился в лице, злоба ласку выплеснула вон из глаз.

   — Помолчу! — согласился Аввакум, отворачиваясь от незваных гостей.

Постояли этак, помолчали.

   — Благослови меня, протопоп! — тихо попросил Неронов.

   — Бог благословит.

   — Суров ты, батюшка... Я ли не был тебе другом? Забыл, что ли, свой приход в Москву?

Аввакум быстро повернулся к Неронову, быстро поклонился:

   — Велика была правда твоя, старче! Подвиги твои были, яко щит православия, да ты бросил и меч и щит. Знать, изнемог... Григорий, Григорий! Плачу по тебе. Помолись и ты Господу, да минует нас, не прельстившихся, твоя болезнь.

Неронов поднял руку благословить Аввакума, сложил персты в щепоть и сначала голову опустил, а потом и руку. Побрёл прочь, и за ним, злобно оглядываясь, конюшенный дьяк.

Вечером на Воробьёвы горы, в соседние избы, привезли ещё двоих: инока Епифания да Лазаря. Лазарь крикнул Аввакуму:

   — Я нынче подал челобитную царю! Пусть велит жить в молчании, только бы старых отеческих книг не отнимал!

Стрельцы, подталкивая, впихнули Лазаря в избу, но он, видно, вырвался, выглянул из двери:

   — Никона пристав Наумов замучил совсем.

Аввакум повернулся к своим стражам:

   — Что в землю глядите? Стыдно за товарищей? Бьют по горбине старика попа. А за что? Да креститься, как святые патриархи наши крестились: Иов, Гермоген, Филарет — царёв дедушка...

   — Ладно, Аввакум! Не казни ты нас! Мы бы рады тебя под руки водить, а приказано в бока тыркать. Вот и тыркаем.

Говорил это сотник Иван Лобков, Аввакум видел, как темнеют глаза доброго человека, когда ему приходится чинить насилие над батьками.

   — Что вас казнить! Жалею и плачу! — Аввакум низёхонько поклонился молчаливым стрельцам. — Знаю, как сладко вам провожать меня с огнём ночью то посрать, то поссать... Господи! Вы ведь меня, невольника, вдвое подневольней. Дал бы ты мне, сотник, столбец, напишу государю писаньице. Благословлю его, горемыку. Опоил его речами жидовин Лигарид, зовомый митрополитом газским. Папежник, вор, блядь! Назвал со всего Востока таких же, как сам, а государь Востоку-то святому, высокому кланяется и не видит, бедненький, — ироды вокруг него стоят, иуды, жрены Бааловы!

Лобков бумаги дал. Аввакум тотчас и составил писаньице, благословил Алексея Михайловича, жалея и любя. Помянул, как государь шапку уронил перед ним, смиренным.

Сотник взялся доставить письмо великому государю, а на двор Аввакума опять-таки провожали пятеро, с факелами.

23

Зелёная трава была густа, как лошадиная грива. Роса не сверкала, не светила. Зато след пламенел изумрудно.

«А ведь всё спит!» — осенило Никона.

Деревья стояли как нарисованные, даже протока, перегороженная частоколом, не взбулькивала.

Засучил рукава, подоткнул за пояс рясу, в высоченных, по ягодицы, броднях прошёл к первой верше, вытащил, подволок к берегу. Памва и Флавиан подхватили, подняли. Верша заплясала как живая.