У развалин

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ

У РАЗВАЛИНЪ

(Старая быль)

I

Шатровъ никогда не принадлежалъ къ кружку декабристовъ и не имѣлъ никакого понятія о ихъ фантастическихъ планахъ, стоившихъ жизни и счастья столькимъ идеально настроеннымъ молодымъ людямъ, достойнымъ лучшей участи. Мало того, если бы онъ даже зналъ обо всѣхъ этихъ замыслахъ — онъ непремѣнно ушелъ бы подальше, такъ какъ, несмотря на свои двадцать пять лѣтъ, былъ человѣкъ разсудительный. Онъ вовсе не былъ равнодушенъ къ благу человѣчества, но уже достаточно ясно начиналъ понимать, что приближеніе къ этому благу можетъ достигаться не насиліемъ и преступленіями. Онъ уже не разъ даже, въ отвлеченныхъ спорахъ со своими старыми товарищами и новыми пріятелями, горячо доказывалъ, что возможный на землѣ рай придетъ только тогда, когда каждый будетъ энергично, неуклонно и честно исполнять принятыя на себя обязанности. «Дѣло не въ формѣ, а въ сущности, — говорилъ онъ, — не въ учрежденіяхъ, а въ людяхъ, только въ людяхъ».

Самъ онъ былъ полонъ силъ и энергіи, и питалъ въ себѣ очень хорошія намѣренія. Онъ однимъ изъ первыхъ окончилъ курсъ въ Царскосельскомъ лицеѣ и уже около пяти лѣтъ находился на государственной службѣ. Преобладающей его страстью было честолюбіе, но не мелочное, не способное ради достиженія своихъ цѣлей на сдѣлки съ совѣстью. Онъ рѣшилъ во что бы то ни стало добиться очень высокаго служебнаго положенія и закончить свое жизненное поприще, заслужить славу честнаго и полезнаго государственнаго дѣятеля. Достигнуть этого онъ полагалъ возможнымъ посредствомъ неустаннаго, разумнаго труда.

Таковы были его молодыя мечты и уже начинало казаться, что онѣ могутъ превратиться въ дѣйствительность. Онъ былъ на отличномъ счету, на него смотрѣли, какъ на дѣльнаго, трудолюбиваго и многообѣщающаго молодого человѣка.

Онъ не чуждъ былъ литературы, любилъ ее и высоко цѣнилъ ея представителей. Товарищеская дружба связывала его съ Пушкинымъ, Дельвигомъ и другими талантливыми молодыми писателями — онъ любилъ съ ними сходиться и бесѣдовать. Но это удавалось ему не часто, такъ какъ служебныя занятія поглощали почти все его время.

И вдругъ, въ мрачные «декабрьскіе» дни, у него былъ сдѣланъ обыскъ, а самого его увезли и посадили въ Петропавловскую крѣпость… Какимъ образомъ произошло это, какъ очутилось его имя въ спискахъ заподозрѣнныхъ — онъ никогда этого не могъ узнать. Кажется просто второпяхъ была произведена «описка»: замѣна двухъ-трехъ буквъ фамиліи, — его приняли за другого. Близкихъ, вліятельныхъ родныхъ у него не было, прочныхъ связей онъ не успѣлъ еще себѣ устроить, — хлопотать за него было не кому. Болѣе года высидѣлъ онъ въ крѣпости. Наконецъ его выпустили, Онъ оказался на свободѣ, но тотчасъ же убѣдился, что, несмотря на всю его невинность, возвратъ къ прежнему невозможенъ.

Потомъ, уже много лѣтъ спустя, онъ узналъ, что у него были враги, о существованіи которыхъ, по молодости своей и неопытности, онъ даже и не подозрѣвалъ. Въ своей служебной карьерѣ онъ кой кому «сѣлъ на шею». Сѣлъ на шею людямъ съ большими связями, съ сильной роднею, — и вотъ воспользовались первой возможностью «странить» его. Несмотря на его освобожденіе за отсутствіемъ какихъ-либо уликъ, его благонадежность все-таки осталась подъ большимъ сомнѣніемъ. Въ концѣ концовъ et haut creu о немъ было сказано, что его «знать не хотятъ» — и эта фраза оказалась его вѣчнымъ приговоромъ. Если бы онъ своевременно узналъ дѣйствительное положеніе своихъ дѣлъ, то можетъ быть, и нашелъ бы какую-нибудь возможность очистить себя отъ клеветы. Но онъ ничего не зналъ. Онъ видѣлъ только, что вокругъ него все рушится, что его преслѣдуютъ одна за другой неудачи.

Однако, полный силъ и способностей, страстно жаждавшій дѣятельности, — онъ не могъ признать себя побѣжденнымъ, не могъ уйти въ бездѣйствіе. Онъ началъ метаться во всѣ стороны, переходилъ изъ одного вѣдомства въ другое, работалъ неутомимо. Полезность его работы признавалась, отъ этой работы не отказывались, но ходу ему совсѣмъ не давали. Вѣдь его «знать не хотѣли», а потому развѣ была какая-нибудь возможность пустить его впередъ…

Пятнадцать лѣтъ бился онъ какъ рыба объ ледъ, работалъ за двоихъ, стараясь подавлять въ себѣ голодъ и жажду своего законнаго честолюбія, стараясь не думать о вопіющихъ несправедливостяхъ, которыхъ онъ былъ какимъ-то злополучнымъ центромъ. Всѣ лучшія силы, всѣ лучшіе годы жизни ушли на эту безплодную борьбу и, въ концѣ концовъ, уже сорокалѣтнимъ человѣкомъ, онъ увидѣлъ, что ничего не достигъ и, очевидно, ни чего и не достигнетъ.

Многіе его сверстники, способности которыхъ были совершенно ничтожны передъ его выдающимися способностями, уже сдѣлали блестящую карьеру, получили большое вліяніе и твердо и спокойно поднимались по лѣстницѣ всевозможныхъ отличій. А онъ оставался все тѣмъ же незамѣтнымъ, темнымъ работникомъ: труды его пропали даромъ.

Онъ наконецъ почувствовалъ себя побѣжденнымъ и глубоко несчастнымъ. Вся душа его возмутилась и только остатки желѣзнаго здоровья помогли ему пережить это горе. Онъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ родовомъ Тамбовскомъ имѣніи «Нагорное», съ тѣмъ, чтобы до конца жизни не выѣзжать изъ него. Человѣкъ, созданный для жизни и широкой дѣятельности, заживо сознательно погребалъ себя.

II

Шатровъ не помнилъ ни отца, ни матери. Опекунъ, двоюродный дядя, помѣстившій его въ Лицей, а единственную сестру его въ Смольный, и управлявшій ихъ состояніемъ, тоже умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Сестра давнымъ давно вышла замужъ и, ко времени его отставки, даже успѣла овдовѣть; но съ нею онъ никогда не былъ особенно близокъ — они совсѣмъ не сходились.

О состояніи своемъ онъ думалъ очень мало и ни разу въ жизни не заглянулъ въ Нагорное. Всѣмъ имѣніемъ безконтрольно завѣдывалъ старый управляющій, а послѣ его смерти, по наслѣдству, его сынъ. Доходы получались исправно и были такъ значительны, что Шатрову, отъ юности жившему довольно скромно и вѣчно работавшему, не представлялось даже возможнымъ ихъ истрачивать. Въ двадцать лѣтъ его жизни по окончаніи Лицея у него образовался значительный капиталъ. Практическіе люди не разъ говорили ему, что съ такого имѣнія, какъ Нагорное, слѣдовало бы получать по крайней мѣрѣ вдвое больше, чѣмъ получалъ онъ, но ему некогда было заняться этимъ вопросомъ, вдобавокъ нисколько его не интересовавшимъ.

Онъ ѣхалъ въ Нагорное рѣшительно не зная, что такое тамъ его встрѣтитъ и какъ онъ будетъ жить. Его ожидали обширныя вотчины со многими полями, лѣсами и угодьями, съ деревнями и поселками, гдѣ жили какъ могли и умѣли болѣе трехъ тысячъ душъ его крѣпостныхъ людей. Старинная усадьба расположилась на живописномъ высокомъ берегу Дона, была окружена большимъ вѣковымъ садомъ, но жить въ ней богатому барину, повидимому, не представлялось никакой возможности. Шатровъ и забылъ совсѣмъ, что лѣтъ двадцать тому назадъ старый домъ сгорѣлъ. Вспомнивъ объ этомъ уже по дорогѣ, онъ рѣшилъ, что все же, вѣроятно, сохранилась какая-нибудь часть каменнаго обширнаго зданія, хоть двѣ-три комнаты. Большаго ему теперь не надо, — потому что вообще не надо ничего.

Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.

Переѣздъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по уѣзду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали, — и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:

— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?

— Что такое? что?..

— Приказано!.. выѣхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчинѣ…

— Что вы?! а за какія же провинности?

— Ну, ужъ тамъ знаютъ за какія… небось задаромъ не вышлютъ. Да оно и не удивительно: повадился кувшинъ по воду ходить тамъ ему и голову сломить… въ двадцать пятомъ-то году попался, отсидѣлъ годикъ въ крѣпости, да выкрутился. Ну, а теперь и оказался нераскаяннымъ вольнодумцемъ. И диво еще, что его такъ берегутъ — видно бабушка ворожитъ, другого-то за такія бы дѣла по Владиміркѣ…