Мой Петербург

В послевоенные годы жизнь возвращалась в ленинградские дворы трудно. Доминирующей фигурой во дворе стал подросток. Возникло противостояние двора социальной жизни города. На фоне разрухи, преступности слова «двор» и «улица» надолго сохранили отрицательный оттенок. Но дворы несли отпечаток давней жизни, и потому, при всех обстоятельствах, чувствовался особый дух двора. Он был хранителем сотоварищества, уюта, защиты. Что-то там варилось особенное.

Начиная с 50-х годов дворовая общность горожан стала стремительно распадаться. Жители дворов разъехались. Дворы детства превратились в воспоминания:

Может быть, теперь в петербургские дворы вернулась свойственная городу замкнутость и отстранённость. И только дети по-прежнему наполняют дворы играми. Улетают в небо мыльные пузыри, шарят по окнам солнечные зайчики, летит тополиный пух.

Конечно, изменились запахи двора. Навсегда исчезли дровяной и керосиновый. Исчезли голубятни, стоявшие во дворах Расстанной улицы. Но снег зимой всё так же обводит карнизы крыш и окон. А во время весенних ливней каждый двор звучит на свой единственный, неповторимый лад. Во дворе шестиэтажного дома вода обрушивается на асфальт мимо водосточных труб, с карниза, задевая кусок оторванной жести. А в соседнем дворе к стуку дождя по крыше примешивается глуховатый шелест листвы.

Почему нас так привлекают дворы? А кого-то совсем не привлекают, и он обходит их стороной? Может быть потому, что в них меньше фальши, надуманного, показного? Почему даже в залах Эрмитажа посетители долго стоят не у картин, но у окон во двор? Во что-то вслушиваются, всматриваются…

Двор по-прежнему остаётся необходимым пространством, шлюзом для перехода из города в своё жилье. От станции метро — к автобусной остановке в свою улицу, переулок, мимо булочной на углу, через подворотню… Замедляется шаг, успокаивается дыхание — мы дома.

Городские встречи

В каждом большом городе, имеющим своё лицо и характер, есть некая особенность — в нём можно узнать толпу. Это всегда чувствуется, когда после отъезда возвращаешься в город. И первые дни с удивлением сознаёшь, что ты сам часть всех горожан, их вечного движения вверх и вниз по эскалаторам метро, в вагонах электропоездов, в автобусах, в магазинах, на улицах…

Потом это чувство притупляется, исчезает. И вот уже ты опять один в городской толпе.

Очень часто можно слышать: «Толпа утомляет, не люблю толпу». Это так. Мы устаем от обилия людей в городе. И потому стремимся к природе, к одиночеству.

И вместе с тем, да здравствует большой город! Особенно такой, как Петербург. Он даёт нам возможности, которых нет у малых городов, — мы можем выбирать. Мы выбираем тот или иной театр, кино, концерт, выставку. Выбираем места для прогулок, газету для чтения, магазин, ателье. Но главное, мы выбираем, где учиться, где работать, к кому ходить в гости, кого любить…

В этом городе у каждого есть друзья, соученики… «Мир тесен», — говорим мы, встречая общих знакомых, — кто-то вместе ходил в поход, с кем-то работал, посещал лекторий или студию…

Город нас водит по одним и тем же улицам. Но можно годами не встретиться со своим знакомым — и в этом особенность гигантского города. Чем старше мы становимся, тем больше отлетают прежние привязанности. Заглянешь в старую записную книжку — а там уже столько лишних телефонов…

Это оборотная сторона большого города — одиночество, даже отчуждение. Ведь мы не здороваемся почему-то с продавцами ближайших булочных и газетных киосков, с сапожником в будке. Не запоминаем лицо водителя трамвая или автобуса, только видим номер над лобовым стеклом. А ведь, возможно, он ежедневно подвозит нас к станции метро или к месту работы и видит по утрам одних и тех же людей. Как редко мы улыбаемся друг другу в транспорте! Чаще раздражаемся.

Один петербуржец рассказывал, что однажды вдруг заметил, что каждое утро он с одними и теми же людьми ждёт на остановке трамвая, потом с одними и теми же людьми от станции метро «Купчино» доезжает до «Горьковской» и в одно и то же время в подземном переходе встречает лейтенанта медицинской службы. Он осознал это, когда заметил, что тот стал старшим лейтенантом. А потом — капитаном. И уже хотелось остановить его и сказать: «Друг, поздравляю! Столько лет мы каждое утро встречаемся в этом переходе…» Но он так не сказал. И странно это, и грустно.

В сутолоке дня нам встречается столько людей. У каждого свои беды и радости. И получается, что мы проходим друг мимо друга. Если к нам обратятся, — объясним, как доехать, как проще найти адрес. Но не больше. И сразу забываем, не думаем, что нас коснулась чья-то жизнь. Она уже пошла дальше. И одному Богу известно, чем станет в ней это мимолётное прикосновение. Но иногда в городском потоке происходят странные встречи, задевающие нас и надолго оставляющие след. Потом мы долго вспоминаем не то взгляд, не то случайно обронённое слово.

Так однажды на Английской бережной мне встретился красивый старый человек. Чем-то он привлёк моё внимание. Сидел на ступенях особняка, как-то особенно, с удивлением и радостью смотрел, точно всё видел впервые. Как потом оказалось, он болел и долго не выходил из дома. И вышел в тот день пополнить запасы провизии — рядом стояла большая сумка. Я предложила ему помочь, он отказался. Но когда я поняла, что у него плохое зрение, всё же пошла с ним. Путь был недолог — от Невы вдоль Новоадмиралтейского канала до Храповицкого моста через Мойку. Шёл он медленно, опираясь на палку и часто останавливаясь. Случайно оказалось, что у нас одна профессия: он был архитектором. Но из всех имен людей, с которыми он работал, мне было знакомо одно-единственное — Игоря Ивановича Фомина. А из тех, кого называла я, он не знал никого. И вот тогда он произнес: «Живёшь теперь, как в чужом городе. Никого не осталось».

Мы с ним стояли на Храповицком мосту, где Мойка и Адмиралтейский канал сливаются около Новой Голландии. Далеко блестел шпиль Адмиралтейства, шелестели листьями клёны во дворе дома Шретера. Могло показаться, что мы объединены этим удивительным окружением. Но оказывается, два совсем разных города были в нас. Мой, еще населённый знакомыми, соучениками, учителями, наполненный встречами и невстречами, был вокруг меня, куда-то спешил, летел… А его, о котором я только догадывалась, был мне неведом. Но он отражался в чертах его лица, в его глазах, улыбке. Ом слышался в церемонности его речи. Этот человек что-то знал, чего не знала я. Наши города были разделены временем. И только мост, набережная, ветер — были одними и теми же в наших пространствах.

Зимой я опять увидела его у дома Шретера. Вот тогда он и сказал мне драгоценные слова: «А я вас вспоминал…» До сих пор, когда случается мне идти мимо арки, куда медленно уходил величественный старый человек, я вспоминаю о нём. Его город взглянул тогда на меня его глазами.