Мой Петербург

Именно по ночам чаще всего прибывала вода в Неве во время наводнений. «Жутко бывает на душе гаванского обывателя какого-нибудь подвального этажа, когда в тёмную осеннюю ночь, ложась спать, он знает, что вода всё прибывает да прибывает, а ветер не унимается… Шум разбушевавшегося моря не умолкает… Первый натиск водной стихии обрушивается на Гавань. На Кронспице раздаются первые три выстрела из пушек. Это значит, что уровень воды поднялся на 3 фута. Затем начинается пальба с Петропавловской крепости. Ночью, когда вода вышла из берегов, затопляет улицы Галерной гавани и угрожает подвальным жильцам, дежурные городовые обходят все дома и будят дворников, приказывая им, чтобы они будили подвальных жильцов и предупредили их о грозящей им опасности от наводнения. Нередко среди ночи спросонок начинается переселение подвальных жильцов — повыше, в первый или второй этаж, к своим соседям…»

За сто пятьдесят лет до этих заметок историка Петербурга Анатолия Бахтиарова, свидетели, описывая разрушительные наводнения первых десятилетий Северной столицы, особо отмечали ночной ужас жителей Петербурга. Застигнутые бедствием врасплох, горожане, почти сонные, с трудом спасались в уносимых водою постройках.

Ночью всегда оживают тени прошедшего. Дневные звуки затихают, приглушаются. Слышно гудение ветра в трубе. Вода булькает в трубах. Бьют часы на башне полночь. Слышно, как в глубине дома с характерным гудением движется лифт: кто-то поздно возвращается домой.

Поздний прохожий — знакомый городской образ. В ночи, в сумеречный час, если случается идти по безлюдным улицам, чувствуешь себя один на один с городом. Фонарь, раскачиваясь на ветру, выхватывает угол дома, подворотню… Под фонарём пляшут тени. И редкие прохожие превращаются в тени. Они маячат в свете фонаря, бегут, сливаются с тёмными громадами зданий…

Эти обманные, скользящие силуэты, их превращения в городской темени, фантастические видения ночного города, описанные ещё Гоголем, живы и поныне.

«…Как только сумерки упадут на домы и улицы, и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показываться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настаёт то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет… В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчётное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают Полицейского моста».

Прекрасная Незнакомка, мелькнувшая на ночном Невском, после таинственных превращений на бале и у окна деревенского дома оказывается проституткой, проснувшейся после пьяной ночи. Вот они — петербургские тени…

О, сколько одиночества таит в себе петербургская ночь! Светятся немногие окна. Кто-то не спит. Что там совершается при свете неяркой лампы? Чей силуэт маячит за окном?

Такими бессонными петербургскими ночами в самом начале страшных 20-х годов нынешнего века писал свою первую философскую книгу «Noctes Petropolitanae» — «Петербургские ночи» — Лев Платонович Карсавин. Девять глав — девять ночей. Ночные размышления о метафизике любви, о её зарождении и жизни, о любовном причастии к абсолютному Бытию.

«…Погас наконец — как всегда, предательски-неожиданно — мёртвый свет электричества, и при колеблющемся мерцании жалкого ночника в чреватой тишине собираю я чувства свои и мысли. Невыносимо тоскливо. Но как высказать себя, как выразить то поющее, что не может быть спето, ту муку, которая должна разрешиться в самообнаружении и бессильна себя обнаружить?

Не знаю, найду ли слова, сумею ли внутреннею песнью речи освободить себя от непереносного томления духа… Успокой же меня, тихая Ночь, первая ночь моих излияний, молчаливая и полная дум, живая в шуме метели за окнами, в слабом писке где-то в углу бегающих мышей! Любовью полно моё сердце…»

Как и всё в нашем городе, — петербургские ночные свидания совершаются на уровне — вечных событий-. Стороннему взору покажется, что любовные признания в Петербурге звучат как заученные заклинания. Произнесённые вслух или мысленно, они застывают в ряду петербургских текстов, образов, метафор, постулатов. И кажется, что никогда не вырваться из этого заданного пространства. Из этого лабиринта, где всё идет по кругу и цель отдаляется. Но как здания в Петербурге обманывают вытянутостью и чёткостью фасадов, оказываясь на самом деле «прихотливейшего рисунка путанными неправильными пространственными фигурами», — так и ночные любовные свидания при кажущемся постоянстве и равенстве их самим себе вдруг выдают необычайное, критическое напряжение души, страдание, радость.

Всё двоится в этом двойном городе. Именно ночная любовная тема подводит к другому образу петербургской ночи, о котором еще не было сказано ни слова, — это белые ночи Северной столицы. Белая ночь — городская реалия, петербургский мираж.

В Петербурге есть множество испытаний человеческой души.

«…Нигде белые ночи так не властвовали над умами, не получали, я бы сказал, такого содержания, такой насыщенности поэзией, как именно в Петербурге, как именно на водах Невы, — писал в своих воспоминаниях Александр Бенуа. — Я думаю, что сам Пётр, основавший свой Петербург в мае, был зачарован какой-нибудь такой белой ночью, неизвестной средней полосе России…»

Как-то незаметно-незаметно белые ночи начинают убывать. Сначала зажигается убегающая цепь фонарей. Она кажется странной на фоне ещё светлого закатного неба цвета чайной розы. Но на западе небо уже сгущается. Фиолетовые сумерки легкой дымкой ложатся на город. Ещё так прозрачно, ещё видно так далеко… Крылья разведённых мостов отчётливо встают над Невой. Шпили, купола, деревья, гигантские краны в порту — на всём печать отстраненности от жизни. Всё существует как будто само по себе.

И только Нева по ночам точно вспоминает о первопричине возникшего по берегам города. Ночью по Неве идут корабли. Гигантские баржи, гружёные лесом. В сгустившихся сумерках августовской ночи они наплывают колоссальными глыбами, заслоняя здания. А в дни военных праздников ночью в город входит эскадра. Громадные эсминцы застывают вдоль набережных. Возможно ли было представить эти корабли-гиганты в XVIII веке? И опять поразишься какой-то изначальной мысли, цели, может быть, этого таинственного города.