В родном краю

Главный миф, в реальность которого верят почти все, — о решающей роли денег. Сплетня — двигатель провинциальной мысли — однообразна и скучна, и вся сосредоточена на деньгах. Вокруг моего пребывания в городе N. ходят нелестные слухи, все они сопряжены с какой-то экономической деятельностью (несуществующей). В советское время слухи были бы иными: неприятности в Москве, желание ставить опыты на людях, связь с тайной полицией (такое обвинение еще страшнее), заграницей, жажда славы, семейные неурядицы — теперь это никого не интересует. Кроме сребролюбия есть же еще сласто- и властолюбие, но об этих пороках забыли. Главный слух: москвичи купили больницу, скоро все будет платное. Какой бы легкой ни была рука, протянутая к людям, им все чудится, что она ищет их карман.

Идея денег в умах людей, особенно мужчин, производит большие разрушения. За деньги можно все — вылечиться самому, вылечить ребенка, мать. По этому поводу много тихого отчаяния. Причина гибели — невысказанная — такая, например: мать умерла, денег на лечение не было. Знаю точно: дело не в деньгах, лекарства почти все доступны небогатому человеку. Отчаяние подогревается телевизионным: “Тойота, управляй мечтой”. А ты, ничтожество, не можешь заработать, на худой конец — украсть (чтобы мать вылечить, можно и украсть). Настоящие мужчины управляют мечтой, о них всегда думает “Тефаль”, об их зубах заботится “Дирол с ксилитом и карбамидом” (кстати, карбамид — это по-английски “мочевина”, ничего особенного). Деньги, конечно, нужны, на многое не хватает, но главная беда иная, внеэкономическая.

Оля М. поступила в больницу с отравлением уксусной эссенцией, с ожогом пищевода. (Осенью больница вообще превратилась в филиал “Англетера”: один прямо в палате удавился, другой выбросился из окна, третья дважды пыталась вешаться — все за два месяца.) До этого Оля пробовала резать себе вены. Ей 28 лет, выглядит на 15, работает уборщицей в столовой. Выросла в детском доме в Людинове, Калужская область. Живет в двухкомнатной квартире с мужем-алкашом, тестем-алкашом, чистенькой семилетней дочкой (с бантом, приходила навестить мать, перед этим первый день пошла в школу) и свекровью, которая явно привязана к внучке. Попытался поговорить, но не очень получилось. Велел алкашу-мужу вернуть ее паспорт, запер в сейф. Это было единственное мое осмысленное действие. Предлагал переехать (сам не знал куда, но что-нибудь бы придумал) — не хочет. Лежит скучает, ничего не читает, хотя говорит, что умеет. Подарил ей Евангелие — вернула (прочла, наверное, первое слово — Родословие… и бросила). Устроил ее разговор с отцом К. — замечательным священником, он приезжал ко мне лечиться из Москвы — бесполезно, говорил один он, но Оля по крайней мере поплакала. Собрали ей шмоток, потом невесть откуда появился новый мужчина, будет жить с ним, выписывается веселенькая. Через два месяца поступает снова, была пьяная (говорит — только пива выпила, не похоже), разрезала себе живот, поранила переднюю стенку желудка, зашили. Уже выглядит грубее. Стонет от боли: “Блин, покашляла”. По виду — классическая жертва, но дальше может совершить почти любое зло, например, зарезать мужа, или девочку, или вот меня. Проще всего объявить Олю душевнобольной (хотя бреда и галлюцинаций у нее нет, а вопрос, что такое душа, считается в психиатрии неприличным), но разве это что-нибудь объясняет? Глядя на Олю, становится ясно, что зло не присуще человеку, а вступает, входит в него, заполняя пустоту, межклеточные промежутки. Зло и добро — разной природы, а сродство у пустоты именно со злом³ .

Случаются встречи и менее тяжкие. В городе N. намного лучше, чем в Москве, относятся к гибнущим людям, в частности — к бездомным. Недавно “скорая” в лютый мороз выехала забрать “криминальный труп”. “Похоже, Саша Терехов наконец преставился”, — как выразилась фельдшер. Пока ехали, живой труп сел в такси и явился в больницу имитировать одышку. Госпитализирован на “социальную койку”, утром исчез. Другой бездомный, из давно обрусевших немцев, с тяжелой аортальной недостаточностью, живет в больнице уже три месяца, поскольку его некуда выписать. Внешне он из бомжа-алкаша превратился в человека приличного вида, с бородкой, палкой, не пьет. В больницу за это время поступала его бывшая жена, он просил и ее задержать на подольше: к ней ходят детки (их общие). Взял семьдесят рублей на конверт, будет писать в Германию, немец все-таки, есть куда написать. В некоторых московских больницах имеется такая практика: через трое суток госпитализации сажать бродяг в автобус и отвозить подальше от больницы, есть и сотрудники, которые за это отвечают.

Остается и смешное, хотя оно все менее заметно, поскольку повторяется. На днях больная принесла мне в подарок трехлитровую банку с огурцами, нахваливает огурчики, я горячо благодарю. Вдруг: “Максим Александрович, а как мы насчет банки договоримся?”.

Активного, деятельного зла я не вижу совсем, только пустоту. В больничном сортире — обрывки кроссворда (и больные, и сотрудники помногу решают кроссворды): “жалкие люди”, слово из пяти букв. Женским почерком аккуратненько вписано: НАРОД (по мысли авторов кроссворда, правильно — “сброд”). Всегда старался избегать этого слова, еще до приезда в N., но по многим поводам сильно заблуждался (Бродский о Солженицыне: “Он думал, что имеет дело с коммунизмом, а он имеет дело с человеком”). Нельзя относиться к так называемому “народу” как к малым детям: в большинстве своем это взрослые, по-своему ответственные люди. Во всяком случае, никакого ощущения потери, неосуществленных возможностей (what a waste!) при тесном знакомстве с ними не возникает. Они и правда предпочитают Киркорова Бетховену (на устроенный нами благотворительный концерт пришли почти исключительно дачники⁴ ), моста и правда “не было и не надо”, они и правда готовы жить лет 50—60, а не столько, сколько на Западе. Самый актуальный рассказ Чехова — “Новая дача” (все-таки не “В овраге”). Выбирают люди из своей среды (в условиях совершенно реального самоуправления) — Лычковых.

Простой советский человек и простой советский секретарь райкома были очень разными людьми. Сохраняется это деление и теперь. Лычков, съевший всех, кто ему мешал, да еще законно избранный, очень глуп, конечно, по меркам интеллигентного человека (а какие еще есть мерки?), но кое-что чувствует тонко. Говорю с ним, а в глазах у меня написано: “Мне так нужна твоя подпись, что я даже готов с тобой выпить”. Выпить он не против, но не на таких условиях.

С начальством сопряжено множество историй, ни одна не порадовала, две — удивили. Первая история: я попросил крупную западную фирму выписать счет на томограф (обещали купить благотворители) по его настоящей цене — за полмиллиона, а не за миллион, без отката. Меня долго уговаривали: на разницу вы сможете купить еще приборов (ну да, а те тоже дадут откат — и так далее — до простынок). Оттого и появился в русском языке очень емкий глагол проплатить, то есть пропитать все деньгами⁵ . Затем выяснилось, что купить без отката нельзя, будет скандал: начальство окажется в ложном положении. Стало быть, не только можно ездить на красный свет, но это еще и единственная возможность куда-нибудь доехать.

Вторая история случилась, когда я обратился к влиятельным знакомым-врачам с просьбой защитить меня от начальства. “Нет проблем. Скажи, кому звонить, все устроим”. Спрашиваю, каким именно образом. “Честно говоря, мы обычно угрожаем физической расправой” (с помощью некогда оздоровленных бандитов). Быстро сворачиваю этот разговор и завожу другой: про инфаркты, инсульты и прочие милые вещи.

Все это сильно меня опечалило, но потом я стал смотреть на дело иначе. Трудность не в том, что “ничего в этой стране нельзя сделать” (оказалось же, например, что в ней можно сделать революцию), а в том, что мой язык им так же непонятен, как мне — их. “Больной, что означает — не в свои сани не садись?” — “А я и не сажусь не в свои сани”; это из учебника по психиатрии. Так же и мы с начальством. “Вы же человек государственный”, — говорю я одному крупному деятелю. А он мне: “Государство — понятие относительное”.