О сколько нам открытий чудных..

«Сверхвверх» (интерпретирую Плеханова): <<После 1830 года некоторые романтики, не вдаваясь в рассуждения об общественной роли искусства, делаются выразителями довольно неопределенных идеалов мелкой буржуазии…>> [8, 364]

«Субвниз»: <<…а другие проповедуют теорию искусства для искусства…>> [8, 364]

«И все правы», — подводит итог Плеханов. «Сверхвверху»: <<Мелкая буржуазия оставалась неудовлетворенной: ей естественно было выразить эту неудовлетворенность в литературе>> [8, 364]. «Субвнизу»: <<С другой стороны, правы были и сторонники чистого искусства. Их теории означали, во–первых, реакцию против социально–политических тенденций прежнего [ «просто вверх»] романтизма, а во–вторых, несоответствие прозы торгашеского существования [ «просто низ»] с бурными стремлениями буржуазной молодежи, взволнованной шумом еще не вполне закончившейся тогда борьбы буржуазии за свою эмансипацию>> [8, 364].

А поскольку крайности — сходятся (если опять — в математических образах, то как сходится плюс и минус бесконечность на прямой, являющейся числовой осью, или как заполюсный меридиан, заворачивая за полюса, — сходится где–то там, на другой стороне Земли), так — и у разметанных ультраромантиков наблюдается схождение: <<…преобладание в известном слое французской буржуазии духовных интересов над материальными>> [8, 365]. Причем интересы духовные здесь — совсем не нравственные: ингуманизм идеалистов так же жесток к другим, да и к себе, как и сверхэгоизм сверхчеловеков. Оба готовы на все и даже любят смерть, отвергая действительность. Оба любят красоту, не взирая на аморальность.

Экстремизм был героем романтической, «взволнованной шумом молодежи». И он же был героем того реализма, представителем которого стал Стендаль [5, 105], начиная с 1830‑го года, с романа «Красное и черное». (У реализма бальзаковского типа интерес был к бытовому, обыденному, оцениваемому как прогресс.) Вот экстремистский новый роман (может, помня о собственной экстремистской молодости) и не хотела, чтоб ей принесли, графиня из «Пиковой дамы». А Пушкин зачем–то заставил нас, читателей, обратить внимание на это — введенной несуразностью слишком быстрой доставки графине русской альтернативы французскому.

Графине, впрочем, не понравился и русский роман. Но, зная о тогдашнем засилье булгаринской второсортности в области русского романа, можно предположить, что Пушкин рассчитывал, что мы поймем, почему от него отказалась графиня. Теперь, правда, из исторического далека видна и другая причина. <<В 1833–1834 гг. Пушкин уже ясно осознал силу вторгшихся в русскую социальную действительность капиталистических элементов. О них уже говорили и писали вокруг него, их приветствовал ненавистный ему Булгарин, им радовался Полевой, ими восхищалась «Северная пчела», их поощрял, хотя и умеренно, Николай I…>> [4, 169] То есть отвергнуты графиней могли быть восторги расчетливости капитализирующегося быта.

Вообще, выпяченный эпизод с романами: русским, французским — принципиален в нескольких отношениях. Во–первых, что если Пушкин наталкивал на вопрос: а что же он, Пушкин, на месте Томского предложил бы графине, вернее, таким, как она? И что если ответ этот: а хотя бы мои нестихотворные последние произведения. Во–вторых, не солидаризируется ли автор с графиней в литературных вкусах, а может, и глубже?

Рассмотрим.

Вся «Пиковая дама» состоит из двух разнородных частей: 1) романтической истории экстремистских Германна и Лизы и 2) бледного, прозаического эпилога.

Экстремизм и романтизм Германна всем очевиден. Неочевидно, может, только приведенное выше и характерное для тогдашних французских романтиков «преобладание духовных интересов над материальными». Отвлечемся на разбор этого.

Есть только четыре типа этики: этика долга, этика счастья, этика пользы и этика силы. Так какою, вы думаете, раз за разом руководствовался Германн, если о нем говорят: «отроду не брал он карты в руки… а до пяти часов [утра] сидит с нами и смотрит нашу игру!» По–моему, карточная игра провоцирует его на мечты о победах. Не об успехе, а именно о победах. О чем он помышляет, когда думает, что уже овладел тайной трех карт? — «Он стал думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны». — Зачем «путешествие»: чтоб доехать до Парижа и взять клад? — Но почему во множественном числе: «в … игрецких домах»? Разве не достаточно — в одном доме? Вам не кажется, что он думал играть не раз и не три раза, а много, то есть — не ради успеха и последующего, так сказать, почивания на нем, а ради побед, и побед, и побед. Как Наполеон. Потому Пушкин и сделал его похожим на этого неутомимого искателя побед. И это явно «преобладание духовных интересов над материальными». Это проявление этики силы.

И ей же следует и Лиза. Да! По ницшеанской философии счастье мужчины — «я хочу», счастье женщины — «он хочет». И вряд ли единственное число здесь принципиально, скорее наоборот. И вряд ли — беспрепятственность желанна, скорее — тоже наоборот. Но Ницше лишь сформулировал свою философию. Бытовала же она века. И Пушкин хорошо знал, как женщине, исповедующей ее, пусть и не вполне осознанно, необходимо отдаться мужчине, несмотря ни на что. Этот человековед знал, конечно, и противоположный тип женщин. Например, графиня Эдлинг [7, 174]. (Мне пришлось в одном экзотическом клубе слышать выступление–исповедь женщины, рассказавшей, что у нее парализовало ноги от бездуховности ее интимных отношений с мужем; и она развелась, и паралич оставил ее; и лишь впоследствии, умея вступать как бы в астральную связь с будущим, она нашла своего суженого Богом). Может, по противоположности с такими святыми Пушкин и избрал местом жительства Лизе дом рискованного разврата, реальный петербургский дом с таким же, каким Германн воспользовался уходя, потайным ходом, дом, где у самого Пушкина, когда он был еще холост, была один раз (его рассказ Нащокину) связь, можно сказать, с бесовкой (если поверить упоительной логике Краваль [7, 227–228]), с графиней Долли Фикельмон. Неимоверны препятствия и риск свидания с незнакомцем для Лизы. Но и страсть сделать вопреки графине — велика. Для того и показано, как графиня угнетала Лизу и как Лиза скрывала свое возмущение. А когда пружина слишком сжата, она может распрямиться от случайности и со страшной силой: «Не прошло трех недель с той поры, как она первый раз увидела в окошко молодого человека, — и уже она была с ним в переписке, и он успел вытребовать от нее ночное свидание!» Вряд ли тут любовь и этика счастья. И, может, не зря эпиграф к главе, из которой сделана последняя цитата, такой: 7 Mai 18**

Homme sans moeurs et sans religion!

Переписка

Перевод: «7 мая 18**. Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого!» Не определяют ли эти слова и Лизавету Ивановну хоть в какой–то миг ее жизни? И не есть ли это у нее тоже «преобладание духовных интересов над материальными»? Ибо материальные интересы требовали от нее иного поведения.

В общем, экстремистский это кусок в «Пиковой даме» — то, что до «Заключения». И он соответствует отвергаемым графиней новым романам из нынешних, по–видимому, французским, возникшим после французской революции 1830 года.

А с «Заключения», точнее, с одного предложения до «Заключения» начинается как бы российский застой, болото, противоположность порожденному «взволнованной шумом молодежи»:

«Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Геманн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: — Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..

Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где–то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.