Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Тем временем на окраине большого города, в сосново-песчаном микрорайоне, в серой с розовым многоэтажке, на последнем этаже велся бой.

Пришли коллекторы, лязгали металлической дверью на этаже и выбрасывали содержимое одной из квартир прямо в общий коридор перед лифтом. Некрасивая заплаканная девушка с мальчишеской стрижкой и кривым носом курила на лестничной клетке, глядя на пыльно-зеленый редкий лес, уходящий за горизонт, и на темно-синие складские ангары, громоздившиеся перед этим лесом.

Отец семейства не вышел на работу. Он был пьян и ни на что не отзывался.

– Папка в отключке, – бойко говорили дети коллекторам, – а мама в больнице, у нее выкидыш.

Коллекторов возглавлял решительный молодой человек – остальные называли его «нотариус». А глава семейства спал – сон был коматозного свойства, только с храпом, и ни пара пинков, от которых пацаны в ужасе заныли, вздрагивая и крючась, словно их самих били в живот, ни кручение ушей и надавливание на особые болевые точки не смогли его поднять.

Ту, вторую квартиру опечатали, оклеили бумажками.

Автобус забрали и увезли куда-то.

Дети выстроились у окон, сжимали до боли в руках подоконник и шмыгали носами, глядя, как по-чужому неумело, неаккуратно, задевая задними колесами бровку, желтый глянцевый автобус выезжает со двора.

А их младший брат, склизко-розовый, похожий скорее на внутренность, чем на человека (собственно, по законам бытия ему и полагалось быть внутренностью еще четыре месяца), продолжал жить. Огромные молекулы воздуха подкатывались к нему, натужно заглатывались им, как твердые шарики, жевались и дробились студенистыми склизкими легкими, которые, готовясь забиться и слепиться, из последних сил перемалывали этот воздух в живительную гемоглобиновую стружку. Несколько капель крови, вся кровеносная система этого (ну надо же!) человека размером с большую ложку, несли непомерно большие для них, чужеродные, не переработанные как надо гемоглобиновые хлопья по сосудам и артериям, таким еще нежным, неоштукатуренным, лишенным гибкости. Он лежал, распластавшись, на спинке, откинув набок огромную фиолетовую голову в паутинках серого пуха, со страшно, совершенно не по-детски отвалившейся нижней челюстью, и черный провал рта трагически зиял, как у убитого воина или как у заснувшего больного старика. Сам он, мальчик-с-пальчик, состоял из головы и живота, надутых, грушевидных, в то же время совершенно мягких, как рыбий пузырь. Тонкие как палочки, совершенно бесполезные ручки и ножки, одинаковой длины, согнутые, скрюченные судорогой, плохо питаемые кровью, были раскинуты в косо прорисованной симметрии, словно на орнаменте древнего человека из пещеры. Будто он сам, продолжающий жить, был символом и знаком. И, судя по разинутому рту, этот знак был недобрым.

– Так, а это что? – спросил тот новый врач, чей голос раньше раскатывался по коридору, выталкивая остатки ночи.

Ему объяснили.

Врач склонился над тазом, покачал головой и пошел по своим делам.

Одна из санитарок тихонько перерезала пуповину, обработала пупочную культю и поставила таз на столик со специальной лампой. Там что-то барахлило, и столик принесли сюда из родзала, но лампа работала.

– Ты что делаешь? – спрашивали ее медсестры и тоже, как в лукошко, заглядывали в таз. Качали головами, почему-то улыбались и уходили.

В обед примчался врач. На ходу натягивал перчатки. Осмотрел, чувствовал, как сбивается собственное дыхание. Крошечный мальчик – не в ладонь, с палец ростом – жил. Вопреки всем законам мироздания, вопреки слипающимся альвеолам в легких, вопреки самой кондовой, банальнейшей, божественной, неоспоримой и несокрушимой, как чудо симметрии, науке биологии – вопреки всему абортный плод, вернее мальчик, крошечный мальчик-с-пальчик жил уже больше восьми часов.

– Переводим в неонатологию.

– Кого? – с возмущением спросили сразу несколько голосов.

Врач огрызнулся как-то очень грубо.

– Да ну вы что, смеетесь? Кто вам его переведет? Кого тут переводить? Куда переводить?

– Вес? Где вес? Вес какой?

– Сто тридцать шесть граммов, – с непонятным ехидным торжеством ответили сбоку.

– Богдан Васильевич, вы смеетесь, да? Так вот не смешно!

– Знаете, какой был самый маленький вес… И вы́ходили? – спросил врач.

– Кого выходили? – возмущенно заклокотало со всех сторон. – Богдан Васильевич, ну что вы, в самом деле?! – Но каждый при этом вспомнил свой личный мрачный случай из практики, когда абортные плоды шевелились и жили, даже запертые на какое-то время в холодильнике.

Мать семейства начинала грустить. Вернее, это все ее тело, уже столько лет не принадлежащее ей безраздельно, вырабатывало сейчас гормоны радости, которые, не распробованные новыми детскими губами, не столкнувшиеся с встречным движением, теплом, запахами, сейчас начинали гнить в ней, как остатки задержавшегося последа. Это были все-таки роды, хоть и нетипичные роды, при которых собственное тело, оплетавшее плод цветущим пышным венцом, скукожилось; слегка вывернутое наизнанку, теперь немного кровило, а грудь уже ныла и покалывала, не обещая ничего хорошего.

– У меня есть для вас новость, – сказал ей врач, который, заступив утром на смену, смотрел ее и не хотел даже отвечать на вопрос, кто все-таки родился, ведь до УЗИ дело так и не дошло у нее.

В этот же момент в палату ворвалась медсестричка, взмахнула кулачками и, чуть не плача, сказала:

– Богдан Васильевич, там муж этой, – кивок на Валентину, – дебош устраивает, жену требует. А там начмед сейчас идти будет… Ну Богдан Васильевич, ну сделайте что-нибудь!

– Ну, холера чертова! – сказала мать семейства, резко села, спустила босые отекшие ноги на холодный линолеум, тяжело встала, чувствуя себя обелиском, который поднимают с помощью веревок, переждала, пока пройдет темнота в глазах, замерла, держась за спинку кровати.

Доктора что-то говорили тут рядом, под руку, но она не слышала их. Босиком, хватаясь за стены, но с ровной спиной, прямой шеей, по которой рассыпались посеревшие немытые волосы, отправилась в коридор.

Посещения больных гинекологического отделения были строго запрещены – там, где на прочих этажах лестничная клетка переходила в голубоватые вестибюли с потрепанными диванами, ковром, фикусом и телевизором, была возведена стена с узким зарешеченным окном и дверью с кодовым замком, как в парадном. Над дверью красными буквами через трафарет было написано «ГИНЕКОЛОГИЯ», а на самой двери, взятая в пластиковый файл и прикрепленная кнопками, красовалась распечатанная на офисном принтере табличка: «Посторонним вход строго запрещен!»

– Нельзя, нельзя! У нас посещения с трех до семи! – скакала перед дверью медсестричка. – Ну Богдан Васильевич, начмед же…

Изнутри стенка была покрашена белой краской, а снаружи – буро-бежевой. Лязгнул замок, протиснувшись мимо санитарок, Валентина, как была, босиком, в ночной рубашке, вышла на лестницу, к мужу, шатаясь и щурясь.

– О! Валя! Душа моя! Ты как?

– Так, зайдите в отделение, – прошипел врач, беря отца семейства за плечо и проталкивая впереди себя в дверь с дерматиновой обивкой и кодовым замком. – Нечего стоять тут. Вот тут стойте, прямо тут, и отсюда ни шагу!

– Живой он, Сережа, я чувствую: живет!

Они сидели в кабинете Богдана Васильевича по обе стороны простого советского фанерованного стола, заваленного папками с историями болезней.

– Дело вот какое, – начал врач. – Новости, в общем, две.

– Ну? – уставилась на него мать семейства, чувствуя, как со сладким покалыванием аж до подмышек грудь наливается молоком.

– Плод, выкидыш, ну, тот, что вы родили, – он живой. Я не буду давать никаких прогнозов, случай, в общем, экстраординарный, с таким не то что мы – мало кто в мире сталкивался, но не знаю, нужно ли оно вам, вот в чем вопрос.

– Нужно нам что?

– Дело в том, что выхаживание таких детей – глубоко недоношенных, вы сами понимаете, стоит очень дорого, до тысячи долларов в день. А то, что там мозг поражен и он нормальным не будет никогда, сами понимаете…