Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Ко мне приходили иногда его друзья. Мы сидели на кухне и особо ни о чем не говорили. Я никогда с ними особо ни о чем не говорила – говорил он, а теперь его не было, они приходили поддержать меня, но получалось, что поддерживаю я. Как маленьким, рассказывала то, что рассказывали врачи, и они слушали, глотая каждое слово и слишком часто кивая.

Когда приехала свекровь, они ходить перестали. Но однажды я сдалась на уговоры и отправилась к ним сама. Вообще, раз в две-три недели муж был отпускаем к ним. Не знаю, чем они там занимались, муж не пил, так как ездил на Чоколовку на машине (это через весь город – попробуй ночью вернись своим ходом), я давала ему с собой завернутые в фольгу яства – пиццу собственного приготовления, пироги с сыром и грибами, соленое печенье с тмином. Возможно, сплетничали, жаловались на баб или смотрели ролики с единоборствами по Интернету. Мне трудно себе представить, чем могут заниматься весь вечер четверо тридцатилетних холостяков и один женатый, который не пьет. Странно было приехать к ним туда одной. Я села на табуретку под окном, на которой всегда сидел муж. Когда мы приходили вдвоем, то мне уступал свое место хозяин квартиры – самое удобное, под стенкой. Вся компания была в сборе, даже собака – молодой бультерьер по кличке Снежок. На стол поставили пластиковую бутылку со срезанным верхом, наполненную водой. На срезанное горлышко положили фольгу, которую мелко продырявили, как решето. Действовали молча, с серьезными лицами. Кто-то полез на кухонный шкафчик, развернул пакетик с чем-то зеленым, похожим на сушеную петрушку. Так же молча поджигали и, опустив горлышко в срезанное днище с водой, потом медленно поднимали – дым от зелья наполнял бутылку, горлышко резко убирали, и дым всасывали ртом, задерживая дыхание и морщась. Когда очередь дошла до меня, я, переняв их сдержанную манеру общаться, покачала головой. Снежок лежал на пузе под столом, раскинув задние лапы «жабкой», и тихо грыз своего хозяина за тапок. В воздухе пахло сладковато-вонючим, и в этом запахе мне почудилось что-то больничное.

– Попробуй, тебе полегчает…

– Да мне не тяжело, – ответила я, встала и, не оглядываясь, пошла в прихожую, всунула ноги в кроссовки и ушла, не попрощавшись. Его там не было. Не было ничего общего с ним.

Поздно ночью я садилась на кухне, ждала, пока закипит чайник. Посудомоечная машина ритмично плескалась там у себя внутри, старательно и задорно приговаривая: «свишш-свошш-вы попали! Свишш-свошш – вы-по-па-ли!»

Еще я мучительно ждала его звонка. Мои рабочие перекуры затягивались на 20 минут – я сидела с телефоном в руке, измученная необъяснимой незаконченностью ситуации и смотрела на дисплей, гипнотизируя, визуализируя картину: как в правом верхнем углу загорается зеленая трубка и высвечивается имя контакта – его имя с единицей впереди (чтобы быть первым в списке). Я отчаянно, до зубовного скрежета, нуждалась в его звонке – из комы, из реанимации, с замотанной головой в трубках, – чтобы просто сказал, отвлекаясь на что-то (пусть даже на ИВЛ в данном случае), но сказал бы эту свою дежурную фразу: «Ну что ты? Ну как ты там?..»

Я подсела на онлайн-гадания на коммуникаторе. Сайт «приснилось» предлагает онлайн гадания: «Да-Нет», «Таро онлайн» на кофейной гуще, по книге перемен, «сердечки», «ромашка», «гори, мое сердце» и прочие. Гадание «Да-Нет» было моим любимым. Я задавала вопрос: «Он позвонит?», и мне выпадало: «Не сейчас». Я спрашивала: «Он будет жить?» и мне выпадало: «Не сейчас». Хитро прищурившись, но в отчаянии, я спрашивала: «Мы поедем на море?» и мне выпадало «Да! Сейчас самое время! Действуйте!» Иногда за этими гаданиями у меня проходили целые рабочие дни. Все свои служебные обязанности я выполняла вполсилы, в фоновом режиме.

Когда он мне позвонил – ничего не произошло. То есть все произошло намного раньше и как бы в обход звонка – а сколько часов офисных будней и ночной бессонницы были убиты на это истеричное ожидание! Был март, но еще морозило. Я как раз переезжала через мост метро и смотрела, как льдины у берега вздыбились, образовывая зубья гигантских чудовищ. «Этот левый берег с его больницей хочет сожрать меня», – думала тогда. Муж позвонил, когда я выполняла сложные маневры за рулем, и я ответила: «Прости, не могу сейчас разговаривать, буду у тебя скоро». Только потом, завершив маневр и убрав телефон с коленей (а то при выходе из машины он, забытый там во время езды, вечно летел на асфальт), я осознала, что это был первый его звонок за все это страшное время.

Едва заросло продырявленное трубками горло и потихоньку к мужу возвращалась речь, доктор сообщил, что ходить он не будет никогда: за время комы тазобедренный сустав, вывернутый судорогами, оброс кальциевыми буграми, и операция, теоретически возможная, несет в себе слишком много рисков, и все наши тренировочные вылеты в больничных коридорных полигонах, смертельно опасны и ни к чему хорошему не приведут. «Вам и так повезло, как не бывает в жизни», – как бы стыдя нас, сообщил врач.

Дома мы жили уже безвылазно – кресло не проходило в дверь в коридоре, все будто вздохнули с облегчением, примирившись с новыми обстоятельствами. Мы с соседями когда-то поставили большую металлическую дверь, отгородив себе кусок коридора. И там не проходили колеса. Муж обживался дома – принимал сослуживцев в детской спальне, прямо под пледом с «тачками», потихоньку включался в работу и вел два или три проекта, и все в происходящем его, по-моему, устраивало. К нам домой повалил весь этот беспечно-мечтательный, рекламно-тусовочный люд: реквизиторы, стилисты, художники-декораторы, фотографы, и они, закрывшись в детской комнате с постером «Шрек-2» на двери, о чем-то долго совещались, спорили, периодически взрываясь хохотом, худые девушки с проколотыми бровями, в узких брюках, потертых майках и в вязаных шарфиках, вышмыгивали на кухню за чаем или в уборную, стояли в коридоре, шепчась по своим «айфонам», парни с серьгами в ушах и в камуфляжных брюках отлучались в общий коридор, к лифту, курить. Иногда я присоединялась к ним, и они делились подробностями очередных съемок, а я делала вид, что слушаю.

Я же продолжала высматривать в вечерней панораме нашего спального массива те старые больничные окна. Мне казалось, что мы сошли с поезда слишком рано, что так нельзя, что где-то что-то потеряли.

Поймала себя на дикой мысли, что вспоминаю свой черный разжаренный август с ностальгией, что тогда, когда все было внезапно ужасно, что когда муж был куда недоступнее для меня, весь в этих трубках, с плеером, – было больше надежды почему-то. То острое, быстро перегорающее состояние возбуждения, как при влюбленности, при любой новой фазе чего-либо давало мне больше сил и возможностей. Коматозное бабье лето было сплошной неопределенностью, окрашенной надеждой. Сейчас это все притупилось, я сжилась с этим, свекровь сжилась и была просто рада – «он же с нами теперь! Все страшное – позади». Я так думаю, ей и не хотелось большего – мальчик родил сына, был женат и продолжал работать, дома, главное, что дома – навсегда с нами теперь.

Я курила и вспоминала не только наши пляжи, обеденные перерывы, пикники на крыше его офисного здания и глинтвейн после работы в пиццерии, а все больше теперь – то лето, когда садилась и говорила с ним, неслышащим и невидящим. Мне казалось, что там, в тех больничных холлах, разделенные статистическими данными наших земных состояний, показателями медицинских приборов, изломом времени (в коме времени вроде как и нет), мы были ближе, чем сейчас. Тогда я могла выдумывать сказки, я перечитывала их, уже для себя, сама себе рассказывала их и смотрела в окно на серый горизонт, перекатывая в руках те два его стеклянных шарика с пузырьками застывшего воздуха внутри, до сих пор, кажется, пахнущие корвалолом.

Сказка восьмая. Мальчик-с-пальчик

Многодетная семья Лесниченко, как это водится во многих классических славянских многодетных семьях, жила бедно, но шумно, и шумы эти, круглосуточно перетирающиеся, словно в небесной мясорубке (у них было две квартиры на последнем этаже), перетекающие один в другой, являли собой палитру всех известных домашних человеческих звуков. Они рассыпались из окон, прорывались сквозь панельные перекрытия, выкатывались из форточек и звенели по коленам отопительных труб. Собственным существованием, возможно, это гнездо налитых соками ростков, гнездо жизнеславия (можно было бы сказать «жизнелюбия», но полярная многогранность их семейных отношений делает применение к ним именно этого слова не совсем уместным) ежеутренне заводило общегородской механизм семейных будней, своими шумами складывая первые ноты льющейся по всему городу песни домашнего очага. Квартиры Лесниченкам дали в перспективном киевском пригороде – на песчано-сосновой окраине, куда по старой памяти все еще забредали ежи, а в мае в окна нижних этажей бились хрущи. Когда гасла последняя звезда и наливался росой серый рассвет, отчаянно и звонко, воплем своим отражаясь от прохладных луж, в бледно-лазоревом пустынном дворе плакал грудной ребенок. Ночные звери уходили в подвалы и норы, чирикали проснувшиеся птицы; потягивались, оглядываясь по сторонам, сонные проголодавшиеся кошки. Все новые дети Лесниченко, а их родилось к моменту описываемых событий уже десятеро (по одному в год), особенно громко плакали на рассвете. Измотанная мать в это время спала самым крепким сном и давно уже разучилась вскакивать по первому крику, так что к новому ребенку вставал кто-то из средних детей или если малыш получал грудное молоко, то сам отец. Как поросенка, пристраивал извивающегося, влажного, бессмысленно и беспомощно моргающего мутными глазами без ресниц к большому коричневому соску лежащей на боку матери, сонно наблюдал секунду-другую, чтобы убедиться, что стыковка прошла успешно, и потом, тяжело откинувшись, с удовольствием и шумным вздохом перекатывался на край разложенного дивана, перетягивая на себя все одеяло. И те, кто жил внизу и по каким-то причинам не спал, когда стихал наконец детский крик, могли отсчитать несколько секунд, после которых обязательно должен был скрипнуть диван, а потом угрожающе пискнуть две тонкие металлические ножки, разъезжающиеся по твердому гладкому линолеуму, – глава семейства откидывался на спину, заломив руку за голову, и выстреливал из-под одеяла одну ногу, так как становилось жарко.