Беседы об искусстве (сборник)

Тройной персик, тройной пушок! Эта выпуклая линия полна своей собственной округлости, своей чистоты.

Гирлянды теней от плеча до талии и от талии до выступающей выпуклости бедра.

Сонная плоть, спокойное озеро.

Ровное море, где затихают волны страстей.

Просторная белая плоть.

Две молитвенно соединенные руки разделяют груди и живот.

Жест, который по грации может соперничать с жестом Венеры Медицейской, прикрывающей руками тайны своей красоты, – эта живая женщина защищает себя томной молитвой.

С какой поразительной страстью тень льнет к этому прекрасному телу! Руки, которых касается свет, отпечатываются на дивном плоде, который тень скрывает, но позволяет угадать его красноречивую тайну.

Без глубины рельефа контур не имел бы такой полноты и гибкости; он был бы сухим.

Прекрасная правая тень коленопреклоненной женщины; правая тень, которая делит туловище надвое, падает, преломляясь, на оба бедра, завладевая одним наполовину, а другим полностью, – контраст этой отбрасываемой тени и полутонов, одно дает жизнь другому.

Красота не принадлежит ни одной женщине в отдельности, но все они делят ее. Каждая из них осуществляется в своей личной красоте, как плод созревает согласно законам своего вида.

Сам я уже давно не знаю, что такое «академичность», но знаю, что такое женщина или цветок, которых еще не оскорбили, сделав академичными.

Архитектура

Огромные кровли соборов – это и покой, и пейзаж.

Деревья обживают и оживляют все, и грандиозная архитектура им нравится.

Деревья – архангелы, которые приветствуют друг друга, стоя в ряд и устремив расправленные крылья прямо в небо.

Глубокая и выразительная черная тень – не просто чернота, это пища для высокого вкуса: это глубина, главная сила красоты в Средневековье и во все времена.

Этот принцип глубокой силы подарил всем векам, предшествовавшим нашему, стиль, который разветвляется на тысячи вариаций, вплоть до царствования Людовика XVI, до самой Империи включительно.

Готика – благодетельница Франции вплоть до 1820 года. Ее черты до сих пор встречаются у некоторых наших крестьянок, сохранивших тот же черный наряд с чепцом, что и у фигур, которыми украшены наши соборы.

Что прекрасно в пейзаже, прекрасно и в архитектуре – это воздух, это то, что никто не ценит: глубина. Она обольщает душу и ведет ее куда хочет.

Наливающийся стебель взволнован новым ощущением, похожим на то, что испытывает девушка, чувствуя, как округляются ее груди.

Процессия, вереница – душа барельефа. Это надпись, это обрамление собора, фриз, орнамент.

И колонны тоже вдохновляются процессией.

Выходя из церкви, я останавливаюсь под сводом портала и, запрокинув голову, смотрю на испод арки, идущей поверх тимпана. Впечатление неожиданное и сильное. Это ниспровержение мироздания, это хаос, а также Страшный суд. Из-за декора, выступающего за пределы арки, кажется, что архитектурные формы разобщены: некоторые стремятся вверх, другие падают вниз. В этом есть величественность катаклизма. К материальному потрясению в композиции добавляется потрясение человека, который на это смотрит в необычной позе, немного в три четверти, глубоко взволнованный. И это прекрасно! – Бурная минута.

Шартрский собор сейчас в моей душе, и там он встречается с этой мессой Моцарта, с ее накатывающими со всех сторон божественными звуками. Чарующие эффекты, бесчисленные огни.

И всплывают воспоминания моей юности; в ту пору я мог попасть куда-либо только бесплатно и все же скопил тысячи мыслей – деньги небес.

Первое впечатление перед собором – сплошное изумление. Разум делает усилия, чтобы постичь Былое и проникнуть в него новым взглядом. Он обращается к заключениям, обобщающим его предыдущие знания, и так пытается приблизиться к сфинксу.

Скрещения сил!

Вверху – изгибы, эта размеренная пульсация камня в темном небе, где воображение ищет что-то и смутно различает.

Своеобразные апсиды, громоздящиеся на тротуаре, – обвал, которым я любуюсь, крушение времен, крушение Парфенонов, что ночью кажутся еще большей руиной, будто терпели бедствия два лишних века…

Солнце приходит спать в эту церковь – на плитах пола, на каменной резьбе, на колоннах, на всем целом, что взывает к жизни и удерживает ее, где только видит взгляд. Эта заброшенная церковь подобна своим эпитафиям: она живет в смерти, ее продолжение возвышается над веками.

Тем не менее ее красота открывается лишь тому, кто проявил себя подобным ее вдумчивым творцам. Восхищение не одалживают, оно личное. Камни подчинились концепции Мастера семьсот лет назад: мы силимся обнаружить ее, измыслить заново.

Ты можешь быть принят здесь без чистоты, но без понимания – нет, здесь, в этом месте, где умеют ткать солнечные лучи и знают им цену.

Без всякого сомнения, красота Реймсского собора существуети она воздействует на нас, даже когда угасающий свет уже не позволяет ее видеть. Нам открывает ее предвидение – предвидение и инстинкт, эти неусыпные стражи! Для глаза все смутно, но нескольких еще различимых точек довольно, чтобы сосредоточить, настроить дух. Впрочем, даже средь бела дня, когда все здание освещено, взгляд без помощи души не сумел бы увидеть больше, чем ночью.

Глаз – простой фотоаппарат, художник же – мозг.

Возвышенное перед моим окном – загадочное, непостижимое. Я жду ночи, чтобы войти внутрь и понять.

Однако, если присмотреться, в этой громаде есть своя размеренность. Надо бы и свой дух привести в порядок.

По крайней мере, я уже могу наслаждаться этим немалым богатством серых тонов.

Мощные перекрытия удерживают сталактитовый свод. Пчелиные соты, куда художники Возрождения поместят Страшные суды, а потом Юпитеров, Психей, Вероник, где арки напоминают астрономию, небесные своды, геометрию небес, круги которой описал Данте.

В этих древних монументах колокольня позволяет щипцам крыши пронзать себя. Впрочем, все части здания взаимно проникают друг в друга, не основываясь на какой-то отправной прямой линии.

Нигде, кроме Реймса, я не видел, чтобы солнце с таким великолепием лепило арки портала. На высоком фронтоне торжествует Богоматерь: коронование Женщины – божественный жест, к которому присоединяются все мужчины вместе с ангелами и восхищенными служителями. – Торжество кротости, апофеоз смирения; шедевр совета для женщин.

Вот эта, сияющая, держит свое Дитя, Сына Божьего. А разве дитя любой женщины не всегда Сын Божий?

Кан был подлинной столицей старинной красоты.

Здесь имеются первоклассные щедевры, где торжествует Ренессанс, вышедший из готики.

Какая восхитительная щедрость духа!

Французский дух проявился в готическом искусстве со всей своей силой. В итальянском Ренессансе он оскудеет, но упорядочится, излишне быть может.

Балдахин Канского собора (бронза и мрамор, итальянский Ренессанс) во всей своей красе. Наверху ангел и дети. Оперная мизансцена, но какое великолепие! Эти трибуны, эти балконы, прямолинейность архитектуры, это танцевальное па, изящество кованого железа…

Но сегодня Кан живет с оглядкой на Париж, а все, что приходит оттуда, убого и безвкусно. Это урок тех революционеров от архитектуры, которые якобы все чинят, а в действительности все разрушают. Они душат памятники, уродуют лик французского искусства, бесчестят его и уничтожают.

Соучастие времени. Понадобилось целое столетие искажений и разрушений, чтобы достичь ХХ века, который вновь обратится к чистому истоку. Но чтобы ХХ век осуществил благое дело, потребуются глубокие изменения в нравах.

Взгляните, как отреставрировано изголовье св. Петра: можно подумать, это подражание мебели из Сент-Антуанского предместья.