Искатель, 1996 №5

Но вот, наконец, и деревенька Вернате. Мощенные булыжником улочки здесь так узки, что машине приходится чуть ли не протискиваться между домами. В беспорядке разбросанные старинные домики словно жались в укрытие, притулившись к склону горы у самого ее подножия. Местные крестьяне выращивают виноград и ухаживают за крохотными садиками, пасут коз и разводят кур.

Кроме пары пожилых супругов, приходивших убирать у него в доме, и кухарки, диалекта которых он не понимал, Гузман ни с кем не поддерживал никаких знакомств. Когда он проезжал мимо церкви, какая-то старая женщина что-то взволнованно прокричала ему вслед, но он не обратил на это внимания.

Дом Гузмана, построенный по проекту видного швейцарского архитектора, стоял чуть ниже дороги. Гузман поставил машину в гараж и пошел к дому — вниз, по мокрым от дождя ступенькам. Поглядывая на ватные облака, заслонившие собой весь мир, он казался самому себе Богом, прокладывающим путь сквозь хляби небесные перед сотворением Мира.

Тихо шелестел дождь — и больше ни единого звука вокруг. Гузман любил тишину. Слишком уж много шума пришлось на его прошлое. Стрельба, свист и разрывы бомб, рев самолетов, рявкающие и лающие команды, крики пытаемых и гибнущих людей. Не так-то просто избавиться от такого груза воспоминаний.

Хотя при Кастро Гузману не продлили старый кубинский паспорт, швейцарское правительство в Берне выдало ему все необходимые документы, и он хил в Швейцарии под маркой дипломата и политического эмигранта. При нем постоянно имелась крупная денежная сумма для оказания помощи людям, которые тайно и, как правило, ночью посещали его время от времени. Сухощавые, с худыми лицами, бывшие эсэсовцы, не имеющие постоянного пристанища. Гузман переправлял их в Египет или в Южную Америку. Но сам оставался поблизости от страны, которая, как втайне надеялся Гузман, еще призовет его под свои знамена. Порой мечты и надежды срывали его с места и влекли в дорогу — на границу между Швейцарией и Германией. Он приезжал туда лишь затем, чтобы постоять, глядя на Фатерланд по ту сторону границы. Не сформировалась ли там новая партия, не признающая вины Германии в развязывании Второй мировой войны и справедливо отрицающая военные преступления? И нет ли уже сейчас представителей этой партии в Германском бундестаге? Еще возродится, надеялся он, истинный германский дух, и он, Гузман, выходец из народа и патриот, герой войны, типичный представитель нордической расы, образец тевтонской отваги и верности, с гордостью носивший изображение черепа со скрещенными костями на своей солдатской фуражке, еще обретет прежние силу и влияние.

Гузман отряхнул от дождевых капель шляпу и пальто, отпер дверь своего дома и, пройдя несколько ступенек, вошел в гостиную, большое окно которой выходило на заснеженные горы, за которыми простерлась Германия…

Шаги Гузмана бесшумно тонули в толстом тяжелом ковре. На стенах, облицованных панелями из дорогой тропической древесины, висели картины, не какой-нибудь ущербный модерн, а солидные, добротные произведения искусства, правдиво отображающие красоту Германии. Ротенбург на Таубере, Нюрнберг, каким он был до налета бомбардировщиков, сравнявших его с землей, Ульм, Мюнхен и мирные, патриархальные селения, где еще до сих пор сохранилась чистая германская кровь. Раз уж его дом не в Германии, так пусть хоть Германия будет в его доме!

Гузман нажал кнопку — и отодвинулось в сторону большое зеркало, за которым открылся бар. И тут Гузман увидел в зеркале стоящего сзади него незнакомого человека.

— Хэлло, Геслер, — сказал этот человек.

Гузман сразу отметил про себя, что это не его прежний соратник. Среди них не было таких — южан, жителей Ближнего Востока, евреев или, может быть, кубинцев.

— Что вы здесь делаете? — спросил Гузман.

Лишь теперь до него дошло, что этот человек знает его настоящую фамилию, преданную забвению с того дня, когда Гузман выбрался из бункера фюрера на руины Берлина.

Темные глаза Гиллеля не отрывались от лица Геслера.

— Годами ждал я этой встречи с тобой, Геслер, — сказал Гиллель.

Геслер ничем не выдал себя, не выказал страха. Слишком часто приходилось ему смотреть в лицо смертельной опасности, и не так-то просто было застигнуть его врасплох. Возможность, что кто-то опознает его несмотря на темно-синие стекла очков, поседевшие волосы и раздобревшую фигуру, существовала всегда. Но этот человек был слишком молод, и они не могли встретиться в те времена, когда Гузман был Геслером.

— Я вас не знаю, — сказал Геслер. — И моя фамилия Гузман, а не Геслер.

Он медленно, как бы невзначай приближался к шкафу из тикового дерева. Там в верхнем выдвижном ящике лежал заряженный пистолет.

— Нет, ты знаешь меня, — сказал Гиллель. — Последний раз мы встречались в Праге в сорок четвертом году. Ты допрашивал меня по доносу нашего друга Ван Кунгена о моем участии в заговоре против Гитлера. Мне не в чем было признаваться, потому что в заговоре я не участвовал и тогда ты вызвал к себе Метцнера, помнишь такого? С ним явились еще четверо каких-то громил. Они повалили меня на пол, и Метцнер кастрировал меня перочинным ножом. И все это у тебя на глазах. Он еще огорчился, что был в тот день не в ударе: «Что-то у меня сегодня руки дрожат». Помнишь? Я еще не успел потерять сознание и своими ушами услышал это, когда те четверо выносили меня из номера триста тридцать один отеля «Амбассадор».

— Что за дичь? — возмутился Геслер, сам удивляясь тому, как живо помнится ему Хаузер и его обличье. — Зачем вы пришли? Чтобы рассказать мне эту небылицу?

— Я Хаузер.

Сомнений не оставалось: сумасшедший! Геслеру уже приходилось в прошлом сталкиваться с подобными типами. Вот такой же одержимый стоял у края рва, полного трупов, и что-то пронзительно кричат, пока не раздался выстрел и тело крикуна не свалилось в ров.

— Вы и вам подобные хотите играть в будущем роль странствующих евреев, взывающих к небесам об отмщении. Вам никогда не обрести покоя, ни вам, ни вашим детям, ни детям ваших детей. Вы вечно будете нести на себе печать Каина!

Геслер напрасно ломал голову, пытаясь вспомнить или понять, что за человек перед ним. Одно было ясно: это не Хаузер. Ведь с тех пор прошли десятки лет.

Тем временем Геслер вплотную приблизился к шкафу и резко, рывком выдвинул верхний ящик.

— Не стоит трудиться, — сказал Гиллель. — Он у меня, — и поднял пистолет с сиденья глубокого кресла, где заранее спрятал его.

— Чего вы хотите? — спросил Геслер, стараясь выиграть время.

— У тебя в жизни было немало всякого, Геслер, — сказал Гиллель.

— Ты совершал преступления именем своего Фатерланда, легитимные преступления, убийства, пытки на законном основании. Ты был шефом концлагеря и расстреливал, вешал, обезглавливал людей, увечил их, чтобы жить так, как тебе хотелось. Все эти годы я не мог забыть тебя, я думал о тебе. Слава Богу, наконец-то, я нашел тебя.

Геслер снял очки. Водянистая голубизна радужной оболочки его глаз почти сливалась с белой роговицей. Это были маленькие, жестокие, омерзительные глазки.

— Не знаю, кто напичкал вас этими россказнями о некоем Геслере, — сказал юн, подходя к маленькому столику, на котором стояла бронзовая фигурка льва. — Меня зовут Андрес Гузман. Я приехал сюда с Кубы, а мои родители были немецкими эмигрантами, вот почему я говорю по-немецки. Этот дом я построил с разрешения швейцарского правительства. Вы заблуждаетесь, принимая меня за кого-то другого.

— Тогда, в тот день, когда ты допрашивал меня в своей резиденции, на тебе был халат в синюю и белую полоску. И эти очки я тоже помню.

— У меня никогда не было халата. Я не ношу халатов. Можете заглянуть ко мне в спальню и убедиться в этом. Никаких халатов вы у меня не найдете, — Геслер оперся руками на стол, как бы случайно совсем рядом с бронзовым львом.

— Я давно уже знаю, где тебя искать. Мне написал об этом в Бойконур один немецкий ученый. Ты избежал преследования на Кубе, полиция Батисты не тронула тебя, а потом ты стал его послом в Перу. Ты держишь деньги нацистов в швейцарских банках и готовишь новые кадры убийц, сплачиваешь их вокруг себя и ждешь своего часа, чтобы использовать их в деле. — Гиллель поднял пистолет. — Десять тысяч ночей и дней я думал о тебе. Это была моя молитва. Как часто представлял я себе тот миг, когда снова увижу тебя и сделаю то, что сделал ты с десятками тысяч ни в чем не повинных людей.